Monday, September 14, 2015
Friday, September 04, 2015
Воркута
Ударили в рельс, мы выстроились у котла, чтобы получить «ужин». Ни у кого не было ни мисок, ни ложек. Кто-то нашел ржавую банку, некоторые брали кашу в шапку, либо подставляли телогрейку. Ели кашу руками, с большим аппетитом. Рано утром в брезентовый барак явился нарядчик и приказал всем строиться на работу.Нас снабдили лопатами, кирками, ломами, рукавиц и валенок не дали. Бригадир из блатных, либо из бытовиков, малейшую передышку встречал криками: «Эй, троцкисты, кировцы, нажимай, это вам не балясы точить на митингах.» В «придурки» здесь устраивались раскулаченные либо осужденные за воровство, растрату, халатность.
Рядом со мной сгребал снег высокий, сухощавый мужчина в длинном потертом пальто. Он прибыл с этапом за три дня до нас, его гнали сюда из Екатеринослава через много тюрем и пересылок. Это был профессор Екатеринославского горного института, осужденный на 15 лет за вредительство, он прошел по процессу «шахтинцев». Мы разговорились. Этот человек поразил меня своим оптимизмом, он был уверен, что «ошибка будет скоро исправлена» и мы все пойдем на волю. Слушая наивные рассуждения профессора, я думал: какая святая простота, неужели все, что творится уже несколько лет, можно назвать ошибкой? Мне довольно часто приходилось сталкиваться с высказываниями и действиями, совершенно не объяснимыми какой-либо логикой. Я не пытался разубеждать работавшего рядом со мной большого ребенка. Да и вообще, в условиях Воркутинской каторги вера нужна многим людям, это помогает им выжить.
На нижней Воркуте баню еще не построили, хотя здесь уже находилось несколько тысяч человек, мыться в баню водили на старую Воркуту группами по 50 человек. Вот мы стоим возле бани, ждем своей очереди. В это время к нам подошла группа блатных, они знали, что мы новенькие и что у нас могут быть небольшие деньги. Всем нам предложили расстегнуть бушлаты и вывернуть карманы. Большинство из нашего этапа начали выворачивать карманы, отдавали деньги. Ко мне тоже подошли. Я отказался подчиниться этой братве. Тогда подошел верзила огромного роста и хриплым глосом крикнул: «Ну-ка, курва, троцкист, выворачивай быстро свои карманы.» В таких ситуациях мой мозг перестает работать, кулаки сжимаются. И вот я со всей силой ударяю кулаком в ухо верзилы, он падает и сильно ударяется головой о замерзшую землю. Не знаю, что было бы со мной, но опять меня спасла «счастливая рубашечка», о которой я слышал с раннего детства. Неизвестно откуда неожиданно появился мой друг по прежнему этапу Сашка Браженков – гроза всех блатных на Воркуте. Он схватил за горло двух воров, приподнял их, стукнул головами и пробасил: «Бляди, не сметь трогать моего друга, а то голову расшибу.» Затем Браженков подошел ко мне, обнял и сказал, что пока он здесь, ни один волос не упадет с моей головы. И действительно, пока я находился на Воркуте, все блатные относились ко мне с подчеркнутым уважением.
Когда наша бригада вернулась в барак и все полезли на нары, я услышал разговор о моих дружеских отношениях с лагерными бандитами. Один интеллигентного вида заключенный, поглаживая свою рыжую бороденку, прошамкал: «У профессора Григорова в концлагере есть мощная защита в лице главных бандитов.» Затем он подошел ко мне и спросил: «Каким это образом вам удалось приобрести таких друзей?» Я рассказал, где я встретился с Браженковым и Макаром, рассказал и их биографии, подчеркнул, что эти разбойники-романтики привязались ко мне на этапе от Чибью до Усть-Усы, когда я рассказывал им романы. «Как видите, пордолжал я – моя дружба с ними зародилась на литературной основе.» Тогда «политик» с бороденкой спросил меня: «А что вам, Григорий Исаевич, стоило вывернуть свои карманы, ведь у вас не было никаких денег?» Я посмотрел в пустое лицо этого человека и ответил: «Действительно, у меня денег не было и мне ничего не стоило вывернуть пустые карманы… Но у каждого человека есть свои представления о чести и достоинстве.
Я узнал, что на Воркуте появились протестанты и отказники от работы. Они протестовали против ужесточения лагерного режима, и с связи с этим решили предъявить коллективные требования лагерной администрации. Этих протестантов переселили в два особых барака, чтобы они не разлагали остальных заключенных. Однажды после работы я вошел в один из бараков протестантов. Каково было мое удивление, когда с нар повскакали люди, бросились ко мне и начали пожимать мне руки. Это были мои товарищи по Москве, Ленинграду, Баку, Уралу и Минску. Здесь был и Майзлах, с которым мы в 1928 году оказались в одной камере Бутырской тюрьмы, где мы бунтовали и объявляли голодовку. Ко мне подошли трое юношей, которых я хорошо знал по Ленинграду: два брата Рубашкины Марк и Гриша, бывшие рабочие завода им. Ленина, и Дингельштедт, учившийся вместе с моей старшей дочерью Верой в школе на Исаакиевской площади.
Трагична и весьма примечательна судьба молодого Дингельштедта: его отца, старого большевика, красного профессора, расстреляли за принадлежность к троцкистской оппозиции, мать тоже расстреляли, она примыкала к сапроновцам (децистам). Оставшегося без родителей юношу пригнали на Воркуту. Все три молодых человека были очень способными, с широким кругозором, исключительно любознательными, они безоговорочно примкнули к воркутинским протестантам и решили бороться, по их выражению, до последней капли крови. Большинство из протестантов прибыли на Воркуту на год раньше меня, они считались старожилами. Естественно, что протестанты пытались меня приобщить к своей вере. Говорили, что если лагерная администрация не удовлетворит их требования, они будут вынуждены объявить массовую голодовку. Я попросил познакомить меня с этими требованиями. Все требования были естественными и законными: 8-часовой рабочий день, использование заключенных по специальности. улучшение питания и одежды. Требовали, чтобы стариков не посылали на тяжелые работы, а женщин – на земляные, требовали ликвидировать скученность в бараках и вывезти больных за пределы полярной зоны. Был даже пункт о вежливом обращении лагерной администрации с заключенными. Все эти требования переписывались хорошим почерком и распространялись по всему концлагерю. Когда я читал эту, на мой взгляд, странную декларацию, вокруг стояли мои товарищи и ждали моего ответа. Я сказал, что все эти пункты можно заменить одним требованием – освободить всех невинно осужденных - тогда голодовка приобрела бы смысл. Я понимал абсурдность подобных требований в условиях сталинской каторги и общего режима в стране, поэтому решил самым откровенным образом высказаться. «Получается, что вы согласны еще много лет оставаться на каторге, но требуете, чтобы условия на каторге стали цивилизованными. Вы косвенно соглашаетесь с приговорами, которые вынес вам неконституционный орган, Особое совещание при НКВД. В чем вы виновны? Почему мы все оказались здесь?» Мои товарищи продолжали убеждать меня поставить свою подпись под декларацией к властям. Я привел дополнительно следующие доводы: «Сам факт обращения доказывает, что вы продолжаете верить в возможность какого-то гуманизма в условиях сталинской диктатуры. Ведь в СССР полностью ликвидирована законность, так называемые юристы руководствуются только «революционной целесообразностью», которая на самом деле является «контрреволюционной целесообразностью». Поэтому бессмысленны любые протесты. Тем более, что ни в нашей стране,ни за рубежом общество не узнает, что вы требуете и почему. Сталинская клика использует ваш коллективный протест для окончательной расправы со всеми сторонниками Троцкого, Зиновьева и Бухарина. Не следует придерживаться старых, дореволюционных традиций, когда забастовка, демонстрация или тюремный бунт быстро находили отклик среди прогрессивной части общества, у писателей, оппозиционных политических партий, в студенческой среде. Сейчас совершенно иные условия, взвесьте все это.» Когда я узнал, что весь этот бунт организуется Владимиром Косиором и что его жена Паша Кунина входит в «забастовочный комитет», у меня появилась надежда переубедить протестантов. Я хорошо знал Владимира Косиора, он всегда очень трезво оценивал политическую обстановку. Именно он еще в начале 20-х годов ясно видел, что происходит в партии и предсказывал, что всех революционеров-романтиков, беззаветных борцов за новое общество скоро уничтожат. Но мне не удалось связаться с Владимиром Косиором, я вскоре попал в этап, отправлялвшийся на лесозаготовки. Но пока я находился на Воркуте, я постоянно встречался с протестантами, они даже как-то передали мне привет от В. Косиора с Верхней Воркуты, но встретиться с ним не удалось. Когда протестанты и отказники от работы передали свои требования начальнику лагеря, он им сказал: «Вас сюда прислали, чтобы искупить свою вину перед государством.» Начальник призывал протестантов отказаться от своих требований, но обещал передать их декларацию на рассмотрение ГУЛАГа. Вся эта история завершилась страшной трагедией.
Рядом со мной сгребал снег высокий, сухощавый мужчина в длинном потертом пальто. Он прибыл с этапом за три дня до нас, его гнали сюда из Екатеринослава через много тюрем и пересылок. Это был профессор Екатеринославского горного института, осужденный на 15 лет за вредительство, он прошел по процессу «шахтинцев». Мы разговорились. Этот человек поразил меня своим оптимизмом, он был уверен, что «ошибка будет скоро исправлена» и мы все пойдем на волю. Слушая наивные рассуждения профессора, я думал: какая святая простота, неужели все, что творится уже несколько лет, можно назвать ошибкой? Мне довольно часто приходилось сталкиваться с высказываниями и действиями, совершенно не объяснимыми какой-либо логикой. Я не пытался разубеждать работавшего рядом со мной большого ребенка. Да и вообще, в условиях Воркутинской каторги вера нужна многим людям, это помогает им выжить.
На нижней Воркуте баню еще не построили, хотя здесь уже находилось несколько тысяч человек, мыться в баню водили на старую Воркуту группами по 50 человек. Вот мы стоим возле бани, ждем своей очереди. В это время к нам подошла группа блатных, они знали, что мы новенькие и что у нас могут быть небольшие деньги. Всем нам предложили расстегнуть бушлаты и вывернуть карманы. Большинство из нашего этапа начали выворачивать карманы, отдавали деньги. Ко мне тоже подошли. Я отказался подчиниться этой братве. Тогда подошел верзила огромного роста и хриплым глосом крикнул: «Ну-ка, курва, троцкист, выворачивай быстро свои карманы.» В таких ситуациях мой мозг перестает работать, кулаки сжимаются. И вот я со всей силой ударяю кулаком в ухо верзилы, он падает и сильно ударяется головой о замерзшую землю. Не знаю, что было бы со мной, но опять меня спасла «счастливая рубашечка», о которой я слышал с раннего детства. Неизвестно откуда неожиданно появился мой друг по прежнему этапу Сашка Браженков – гроза всех блатных на Воркуте. Он схватил за горло двух воров, приподнял их, стукнул головами и пробасил: «Бляди, не сметь трогать моего друга, а то голову расшибу.» Затем Браженков подошел ко мне, обнял и сказал, что пока он здесь, ни один волос не упадет с моей головы. И действительно, пока я находился на Воркуте, все блатные относились ко мне с подчеркнутым уважением.
Когда наша бригада вернулась в барак и все полезли на нары, я услышал разговор о моих дружеских отношениях с лагерными бандитами. Один интеллигентного вида заключенный, поглаживая свою рыжую бороденку, прошамкал: «У профессора Григорова в концлагере есть мощная защита в лице главных бандитов.» Затем он подошел ко мне и спросил: «Каким это образом вам удалось приобрести таких друзей?» Я рассказал, где я встретился с Браженковым и Макаром, рассказал и их биографии, подчеркнул, что эти разбойники-романтики привязались ко мне на этапе от Чибью до Усть-Усы, когда я рассказывал им романы. «Как видите, пордолжал я – моя дружба с ними зародилась на литературной основе.» Тогда «политик» с бороденкой спросил меня: «А что вам, Григорий Исаевич, стоило вывернуть свои карманы, ведь у вас не было никаких денег?» Я посмотрел в пустое лицо этого человека и ответил: «Действительно, у меня денег не было и мне ничего не стоило вывернуть пустые карманы… Но у каждого человека есть свои представления о чести и достоинстве.
Я узнал, что на Воркуте появились протестанты и отказники от работы. Они протестовали против ужесточения лагерного режима, и с связи с этим решили предъявить коллективные требования лагерной администрации. Этих протестантов переселили в два особых барака, чтобы они не разлагали остальных заключенных. Однажды после работы я вошел в один из бараков протестантов. Каково было мое удивление, когда с нар повскакали люди, бросились ко мне и начали пожимать мне руки. Это были мои товарищи по Москве, Ленинграду, Баку, Уралу и Минску. Здесь был и Майзлах, с которым мы в 1928 году оказались в одной камере Бутырской тюрьмы, где мы бунтовали и объявляли голодовку. Ко мне подошли трое юношей, которых я хорошо знал по Ленинграду: два брата Рубашкины Марк и Гриша, бывшие рабочие завода им. Ленина, и Дингельштедт, учившийся вместе с моей старшей дочерью Верой в школе на Исаакиевской площади.
Трагична и весьма примечательна судьба молодого Дингельштедта: его отца, старого большевика, красного профессора, расстреляли за принадлежность к троцкистской оппозиции, мать тоже расстреляли, она примыкала к сапроновцам (децистам). Оставшегося без родителей юношу пригнали на Воркуту. Все три молодых человека были очень способными, с широким кругозором, исключительно любознательными, они безоговорочно примкнули к воркутинским протестантам и решили бороться, по их выражению, до последней капли крови. Большинство из протестантов прибыли на Воркуту на год раньше меня, они считались старожилами. Естественно, что протестанты пытались меня приобщить к своей вере. Говорили, что если лагерная администрация не удовлетворит их требования, они будут вынуждены объявить массовую голодовку. Я попросил познакомить меня с этими требованиями. Все требования были естественными и законными: 8-часовой рабочий день, использование заключенных по специальности. улучшение питания и одежды. Требовали, чтобы стариков не посылали на тяжелые работы, а женщин – на земляные, требовали ликвидировать скученность в бараках и вывезти больных за пределы полярной зоны. Был даже пункт о вежливом обращении лагерной администрации с заключенными. Все эти требования переписывались хорошим почерком и распространялись по всему концлагерю. Когда я читал эту, на мой взгляд, странную декларацию, вокруг стояли мои товарищи и ждали моего ответа. Я сказал, что все эти пункты можно заменить одним требованием – освободить всех невинно осужденных - тогда голодовка приобрела бы смысл. Я понимал абсурдность подобных требований в условиях сталинской каторги и общего режима в стране, поэтому решил самым откровенным образом высказаться. «Получается, что вы согласны еще много лет оставаться на каторге, но требуете, чтобы условия на каторге стали цивилизованными. Вы косвенно соглашаетесь с приговорами, которые вынес вам неконституционный орган, Особое совещание при НКВД. В чем вы виновны? Почему мы все оказались здесь?» Мои товарищи продолжали убеждать меня поставить свою подпись под декларацией к властям. Я привел дополнительно следующие доводы: «Сам факт обращения доказывает, что вы продолжаете верить в возможность какого-то гуманизма в условиях сталинской диктатуры. Ведь в СССР полностью ликвидирована законность, так называемые юристы руководствуются только «революционной целесообразностью», которая на самом деле является «контрреволюционной целесообразностью». Поэтому бессмысленны любые протесты. Тем более, что ни в нашей стране,ни за рубежом общество не узнает, что вы требуете и почему. Сталинская клика использует ваш коллективный протест для окончательной расправы со всеми сторонниками Троцкого, Зиновьева и Бухарина. Не следует придерживаться старых, дореволюционных традиций, когда забастовка, демонстрация или тюремный бунт быстро находили отклик среди прогрессивной части общества, у писателей, оппозиционных политических партий, в студенческой среде. Сейчас совершенно иные условия, взвесьте все это.» Когда я узнал, что весь этот бунт организуется Владимиром Косиором и что его жена Паша Кунина входит в «забастовочный комитет», у меня появилась надежда переубедить протестантов. Я хорошо знал Владимира Косиора, он всегда очень трезво оценивал политическую обстановку. Именно он еще в начале 20-х годов ясно видел, что происходит в партии и предсказывал, что всех революционеров-романтиков, беззаветных борцов за новое общество скоро уничтожат. Но мне не удалось связаться с Владимиром Косиором, я вскоре попал в этап, отправлялвшийся на лесозаготовки. Но пока я находился на Воркуте, я постоянно встречался с протестантами, они даже как-то передали мне привет от В. Косиора с Верхней Воркуты, но встретиться с ним не удалось. Когда протестанты и отказники от работы передали свои требования начальнику лагеря, он им сказал: «Вас сюда прислали, чтобы искупить свою вину перед государством.» Начальник призывал протестантов отказаться от своих требований, но обещал передать их декларацию на рассмотрение ГУЛАГа. Вся эта история завершилась страшной трагедией.
Subscribe to:
Posts (Atom)