Книга 2. ЧАСТЬ Х1У.
ГЛАВА 1
Прибытие в Норильский лагерь «Кайеркан».
Наш этап пробыл в Дудинке две недели. Бушевала пурга. Некоторые небольшие домики и сторожевые вышки были сметены, как щепки. В туалет мы ходили, крепко держась за натянутую толстую веревку. Когда пурга прекратилась, всех выгнали разребать снег и расчищать железную дорогу. Мороз доходил до 40 градусов Цельсия. В каждый вагончик заталкивали по 50 человек, печек в вагонах не было. И здесь окна были с железными решетками и козырьками. Поезд двигался очень медленно, часто останавливался перед наметенными сугробами снега. Впереди поезда шли сотни заключенных и очищали дорогу от снега. Маленький паровозик часто гудел, нарушал покой снежной пустыни. Наконец, мелькнули электрические огоньки заполярного города. Поезд остановился, двери вагонов открылись, и мы услышали обычный крик конвоя: собирайся с вещами, стройся по пять. Нас высадили на маленькой станции. Это и был Норильск. Пурга стихла, дула поземка, снег застилал глаза, забивался в валенки и рукава плаща. Этап медленно двигался по широкой и пустынной дороге. Мы прошли около трех километров. Увидели забор из колючей проволоки и вышки вокруг. Это был третий концлагерь Норильска, его еще называли Кайерканом, что по-тунгусски означает «Долина смерти». Когда-то тунгусы загоняли сюда диких оленей, окружали их, набрасывали на шею петли и постепенно превращали в домашних животных. Как это символично! Концлагеря – это та жа петля на шее раба. Даже древние римляне не додумались до этого. Мы долго ждали у ворот концлагеря, пока начальник конвоя, считая нас по головам, передавал новому хозяину. А я стоял и думал: вот бы собрать сюда журналистов, публицистов, литераторов, философов, политологов и прогнать этапом от Карелии до Норильска – тогда уж у них была бы полная ясность в отношении «социализма» сталинского типа.

Огромный концлагерь напоминал кладбище. Когда нас ввели в большой барак, все заключенные повскакали со своих мест, хотели узнать новости, думали, что мы с Большой Земли. А мы так устали и промерзли, что мечтали найти теплый уголок и поспать. Латышский стрелок, Бела, Володя Ушаков и я улеглись на полу недалеко от печки-буржуйки и моментально заснули.

ГЛАВА 2
Рано утром меня разбудили удары по рельсу, это был подъем. Заключенные повскаивали с нар, быстро натягивали валенки, надевали ватники и бушлаты, спешили в столовку. Наш этап еще не распределили по бригадам, поэтому мы не торопились. Мы остались без каши и пайки хлеба, так как паек могли получить только через бригадира. Дневальный начал подметать барак. От него мы узнали о порядках в концлагере. Дневальный отбывал уже второй срок в Норильске. Первый срок он получил за антисоветскую агитацию в деревне возле Курска, когда проводили сплошную коллективизацию, второй срок – за участие в ограблении лагерной каптерки. Он связался с блатными и пошел на «дело», они похитили 5 буханок хлеба и банку растительного масла. Дневальный Аким Ефремович пошутил: «Зато переквалифицировался… Считался контриком, а вот теперь «свой в доску», попаду под амнистию. Раньше меня как контрика в шахту гнали, а теперь могу отсиживаться в зоне.» Я вышел во двор. Увидел три ряда колючей проволоки и вышки, на которых стояли часовые с автоматами. А между вышками у земли протянута проволока, к которой пристегнута огромная собака. Собака бегала вдоль проволоки, рычала, иногда останавливалась, высоко поднимала морду и начинала выть. Недалеко от ворот концлагеря стоял большой дом, в котором размещалась администрация. В центре концлагеря располагался барак для инженерно-технического персонала, здесь вместо нар стояли вагонки. На территории лагеря было много построек: баня, прачечная, КВЧ, ПТЧ и 21 барак. В этом концлагере находилось более 4000 заключенных. Таких концлагерей вокруг Норильска было много, в них сосредоточена вся рабочая сила для освоения огромных просторов Заполярья. А в газетах писали, что Заполярье осваивается коммунистами, комсомольцами, энтузиастами, любящими свою родину. Наш этап распределили по бригадам, после этого дневальный принес нам паек: по 600 граммов хлеба. В столовой мы могли получить миску горячей баланды с мерзлой картошкой и рыбными косточками. В столовой инвалиды собирали миски и вытирали столы. С мисок они пальцами собирали остатки пищи, а потом облизывали пальцы. Я обратил внимание на одного инвалида, весьма интеллигентного старичка, который тоже собирал с тарелок остатки пищи. Я подошел к нему и спросил, кем он был на воле. Старичок посмотрел на меня с иронической улыбкой и сказал: «Уважаемый, на воле я был профессором биологии, отстаивал учение Менделя и попал сюда на 10 лет. В шахте сломал ногу, начальство пожалело меня, определило в эту столовую убирать и мыть посуду.» Я сказал ему, что с 1930 по 1934 год работал в Сельскохозяйственной Академии им. Ленина вместе с Н.И. Вавиловым. Профессор просиял и взволнованно произнес: «Вам очень повезло, вы работали с гениальным биологом нашего времени, всемирно известным ученым. Я хорошо знал Николая Ивановича, он тоже где-то бродит по лагерям.» Профессор отвернулся, заплакал и вытирал глаза грязным рукавом бушлата. Я был тоже готов прослезиться, крепко пожал руку профессору и быстро вышел из столовой.

Вечером в бараке явился плотный, одетый в новый бушлат человек со списком заключенных. Он зачитал фамилии, в том числе и мою, и сказал: «Завтра к 6 часам утра всем перечисленным построиться у ворот с 17-ой бригадой, не опаздывать.» Итак, у нас появился хозяин – бригадир, от которого многое зависело. В тот же вечер мы на складе получили грязную, засаленную, в сплошных заплатах одежду второго срока. Это нам еще повезло, бушлат и телогрйку второго срока обычно выдают после какого-то периода хорошей работы. А лагерную одежду первого срока получают только бригадиры, нарядчики, прорабы, повара – все, кто приближен к лагерной администрации. Вечером нас втиснули на нарах между старожилами. В вещевой каптерке получили грязные матрацы, подушки, набитые стружкой, и маленькие одеяльца. Но я не унывал. Мои соседи по нарам оказались интересными людьми. Один из них, остроумный одесский еврей, доцент исторических наук, другой – бурильщик из Баку. Они оба получили по второму сроку, осуждены за участие в КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). С бакинским бурильщиком у нас нашлись общие знакомые по Баку: Роза и Эмма Наджаровы, муж Розы Гиршак, бывший инструктор Бакинского комитета партии, двоюродный брат Алеши Джапаридзе, расстрелянного бакинского комиссара. В памяти всплыли события 1928 года, когда я в Баку встречался со сторонниками Троцкого. С тех пор прошло 20 лет, но продолжали арестовывать людей за то, что они либо когда-то были связаны с Л.Д. Троцким, либо признавали его роль в октябре 1917 года и Гражданской войне. Сталин даже к убитому по его указанию Троцкому испытывал звериную, патологическую ненависть.

Одесский историк, старый большевик, получил второй срок за «троцкистскую трактовку событий революции 1905 года». Доцент остроумно заметил: «Мне надо было на лекции студентам сказать, что не Троцкий, а Сталин был председателем Петербургского Совета в 1905 году, тогда, может быть, мне не дали бы второго срока.» У доцента в Одессе осталась семья – жена, двое детей и старая мать, от них требовали отказаться от него как от врага народа.

Утром лагерный «вечевой колокол» возвестил подъем, все быстро поднялись с нар и бросились разбирать валенки, принесенные дневальным из сушилки. Хотя валенки были еще сырыми, надо было бежать в столовую, там нас ожидал бригадир. И только Володя Ушаков продолжал лежать на нарах. Еще когда мы в трюме баржи плыли по Енисею, он говорил, что ни при каких условиях не будет работать в концлагере. Он так и делал: в первый же день пребывания в Норильском концлагере отказался от работы. В барак прибежали нарядчик, бригадир, надзиратель и начальник режима, стаскивали Ушакова с нар. Володя упирался и твердил: «На работу не пойду, мы не рабы, рабы не мы.» Начальник режима скомандовал: «В БУР его.» А потом прибавил: «Мы проучим этого вонючего интеллигента. В БУРе ему покажут, где раки зимуют.» Володя ответил начальнику режима: «Эй, хам, потише, я с вами свиней не пас. Вы боитесь БУРа, а я не боюсь, всюду есть люди.» Мы торопились на работу и не видели, как уводили Ушакова. Дневальный рассказл о некоторых подробностях. Когда кто-то из начальства взял Ушакова за руку, он рванулся и крикнул: «Сталинская падаль, не смей ко мне прикасаться, я сам пойду.» Володя собрал свои вещи и под конвоем отправился в БУР. Еще совсем недавно, в 1937 году, на Воркуте за отказ от работы расстреливали, считали это бунтом. А как сейчас? Может быть, после войны сталинское руководство вынуждено будет считаться с мировым общественным мнением, особенно с США и Англией?

Признаться, в душе я завидовал Володе Ушакову. Своим товарищам по нарам я назвал Ушакова героем наших дней. Но я решил, что на работе, даже самой тяжелой, будет лучше. Работа, даже каторжная, представляет собой как бы разминку, физическую и моральную. В принципе я одобрял поведение Ушакова, даже считал такое поведение признаком приближения нового времени. Не все же подавлено в России сталинской тиранией! Ведь и Радищев был одинок. Но протест Радищева стал известен всей России, а «бунт» одаренного потомка адмирала Ушакова будет погребен в тиши Заполярья.

Всю нашу бригаду повели на угольную шахту. Шахта находилась в трех километрах от лагеря. Была пурга. Мы шли медленно, без разговоров, согнувшись, борясь с сильным встречным ветром. Сопровождал нас большой конвой с собаками. И это на расстоянии 3,000 километров от железнодорожной магистрали, зимой, когда Енисей скован толстым льдом. Ведь в этих условиях побеги бессмыслены. Чего же боится администрация? Страх и глупость – родные сестры. Если страх безусловный рефлекс, то он особенно силен у руководителей советского государства.

На километр растянулась колонна заключенных. Одни бригады шли в шахты, другие на расчистку дорог от снега, но большинство бригад направляли на строительство заполярного города Норильска. Строились многоэтажные дома для вольнонаемных, которые будут жить в полном довольстве на хребте рабов. В первые дни всю нашу бригаду «новеньких» поставили на конвейер в угольной шахте. Мы должны были сортировать уголь, который по конвейеру направлялся в бункер. Наша норма определялась количеством отсортированного угля, накапливающегося в бункерах. Ни на минуту нельзя было передохнуть. Уже через два часа работы я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Страшно хотелось присесть на кучу пустой породы, но этого нельзя было делать, поскольку тогда снижались показатели всей бригады. Огромным усилием воли я превозмогал сильную боль в ногах. Маркс в «Капитале» критиковал систему Тейлора, при которой рабочий уподоблялся автомату. Что сказал бы родоначальник «научного» социализма, если бы увидел движущуюся ленту конвейера, с которой каторжники непрерывно убирали пустую породу, отделяя ее от угля? Иногда нас спасало плохое состояние оборудования. Когда были неполадки с мотором, конвейер останавливался, мы падали на кучу породы и поднимали кверху ноги. Какое это было блаженство. Наша бригада на общих работах, преимущественно в шахте, находилась до мая 1949 года. За безотказную работу и выполнение норм наш бригадир добился повышенной пайки: 700 граммов хлеба и дополнительная порция каши. Затем нас перебросили на строительство. Мы строили на проспекте Сталина большие дома. Я копал канавы, киркой бил по вечной мерзлоте, перетаскивал камни и мерзлый грунт после взрывных работ, с напарником носил кирпичи на верхние этажи, размешивал цементный раствор. На противоположной стороне проспекта дома строили женские бригады. На строительстве Норильска работали десятки тысяч заключенных. С октября 1949 года до конца 1950-го я снова работал в угольной шахте, на сей раз не у конвейера. Сначала был откатчиком, потом навальщиком, бросал лопатой уголь в вагонетки, наполненную вагонетку катил по рельсам «на гора». Угольная шахта представлялась мне каким-то фантастическим чудовищем, которое в один момент может проглотить нас всех. Кровля постоянно трещала, часто местами ломалась, крепежный материал – березовые подпорки – делался наспех, крепежникам тоже надо было выполнять план. Когда березовые подпорки начинали трещать, сотни работавших в шахте замирали в ожидании смерти. Старожилы нам рассказывали, что в норильских шахтах погребены сотни заключенных. Но об этом нельзя было говорить, могли прибавить срок. Под новый год 29 декабря 1950 года, когда после тяжелого трудового дня нас подвели к воротам концлагеря, мы услышали сильный грохот. Нас быстро впустили в концлагерь, даже не обыскав. Не успели снять свои мокрые бушлаты, как прибежал наш бригадир и скомандовал: «Срочно одеваться и построиться у ворот.» Собралось не меньше тысячи человек. Снег залеплял глаза, попадал за шиворот, под шапку. Нас быстро вывели за ворота. Мы еле волочили ноги, я два раза упал. Нас подвели к шахте, но не к той, где работала наша бригада, а к шахте №1. Из шахты вырывались клубы дыма, раздавался гул, мы чувствовали запах метана. Весь район шахты был оцеплен. Начальство шумело, угрожало расстрелом каждому, кто откажется спускаться в шахту, но они сами не приближались к шахте. Мы плотной массой вошли в шахтный ствол, распределились по штольне и штрекам. Добраться до забоев не смогли. Все проходы были завалены породой и углем. Кровля трещала, откуда-то прорывался газ. Рельсы и вагонетки были исковерканы. Нам удалось вытащить из шахты два десятка мертвых и столько же еле дышавших. Мы так задыхались, что часто выбирались наверх подышать. Ни один начальник, ни один надзиратель не вошел в шахту. Всю ночь продолжались спасательные работы, все почернели от копоти, часто падали от усталости. Я почувствовал сильное сердцебиение, дышал тяжело, ноги отказывали. Мне не хотелось обнаружить свою слабость перед вольнонаемными паразитами и сталинской швалью. Гул в шахте не затихал.Удалось вытащить из шахты 38 человек полуживых. Сколько осталось в шахте заживо погребенных, держалось в тайне. Только через несколько дней узнали о числе погибших, в каждом бараке посчитали, сколько освободилось нар. В шахте №1 погибло более 500 человек: рабочие, горные инженеры, геологи, геодезисты, коллекторы. Виновными, конечно, оказались заключенные геологи, техники по креплению кровли и еще вспомогательный персонал. Никто из администрации концлагеря не ответил за эту катастрофу. Да что стоят на весах сталинской эпохи 500 погибших в шахте, когда в концлагерях, тюрьмах и на этапах гибнут ежегодно десятки тысяч. Что стоит эта горсточка по сравнению с 30-ю миллионами погибших на войне под лозунгом «За родину, за Сталина».

Вернулись мы в концлагерь под утро, не раздеваясь, вскарабкались на нары и свалились замертво. Когда проснулся, болела голова и поясница, ноги казались ватными. Дневальный поставил на стол баланду, кашу и хлеб, но никто не притронулся к пище. И все же нас заставили расчистить двор от снега. Большая группа лагерников оказалась в стационаре с воспалением легких. Всех погибших и вынесенных из шахты хоронили заключенные, вырывали в вечной мерзлоте неглубокую могилу на 10 человек. Весной наша бригада копала траншеи возле озера Пьясено, видели трупы, плавающие по озеру. Как видно, их вымывало из неглубоких могил. Где-то на Большой земле родственники заключенных ждут их возвращения. Если заключенный умер, то родственникам об этом не сообщают, составляют только акт о смерти и вычеркивают из списков арестантов концлагеря. Как-будто и не жил человек.

Лагерная администрация усилила режим. На ночь после отбоя барак стали запирать, в связи с чем параши поставили в бараках. Участились обыски. Всем заключенным на спину бушлата и ватника, на штаны и шапку нашили номера. Дошли слухи, что на Воркуте и Колыме были восстания заключенных, чем и объяснили ужесточение режима. Тех, кто оказывлся без номера, отправляли в БУР (барак усиленного режима). Среди заключенных стало распространяться членовредительство, дабы попасть в стационар. Со мной в шахте работал напарник, старик Арсений Колпаков. Однажды он бросился под пустую вагонетку и сильно поранил ногу. Мы вынесли его из шахты на руках, а после работы донесли до концлагеря. В стационаре Колпаков пролежал два месяца, стал хромать. Его сделали в зоне дневальным. А мне он по секрету признался, что повредил ногу сознательно, чтобы не ходить в шахту. Вообще-то говорить об этом было опасно, в каждом бараке были осведомители, готовые выслужиться. Им обещали сокращение сроков и перевод на более легкую работу. Но попадались и такие, кто творил эти мерзости «с чистой совестью». Эти были убеждены, что их арест и содержание в концлагере – случайность, что Москва в конце-концов разберется в их «персональном деле» и освободит. Интересно, что «кум» (оперуполномоченный) поддерживал такие пустые надежды. Я, прежде, чем вступать в доверительную беседу, присматривался к человеку. Так я сблизился с Петром Васильевичем Нестеренко. Во время Отечественной войны он был полковым комиссаром в Х-ой армии Западного фронта. Он подробно рассказал мне о положении на Западном фронте в начале войны. Москва строго предупреждала, чтобы армейские части ни в коем случае не пересекали государственной границы, командующий фронтом не имел права решать что-либо серьезное без согласования с Москвой. Когда же немцы начали быстро продвигаться вглубь СССР, захватили Минск и почти всю Белоруссию, Сталин обвинил командование Западного фронта в измене. Начались аресты. На Западный фронт прибыли маршалы Шапошников, Тимошенко, Мехлис. Но эти «вояки» не могли остановить натиск немцев, так как в результате сталинских репрессий в армии осталось мало опытных командиров, и оснащение армии самолетами, танками и прочей техникой было явно недостаточным. В первые месяцы войны многие попали в плен и окружение, и вот сейчас большинство из них находятся в концлагерях как «изменники и враги народа». На самом деле главный виновник разгрома наших армий в начале войны сидел и до сих пор сидит в Кремле, по его вине армия, да и вся страна, оказались неподготовленными к войне с Германией. Более того, по указанию Сталина были уничтожены талантливые, многоопытные военачальники Красной армии. Сотни тысяч солдат и командиров Красной армии стали жертвами политической трусости и тупости как самого вождя, так и его камарильи. Вот такие крамольные разговоры мы вели наедине с бывшим командиром Красной армии Нестеренко, который, как и я, лично знал Тухачевского, Блюхера, Якира, Корка и многих других прекрасных командиров, уничтоженных Сталиным.

Недалеко от нашего лагеря находился концлагерь «каторжников», так его все называли. Там отбывали большие сроки те, кто совершил особо тяжелые преступления во время войны. Там у заключенных на руках и ногах были кандалы, которые снмали перед работой и надевали после работы. Работали они в отдельной шахте. Я несколько раз видел, когда работал на стройке, как большую колонну «каторжников» вели по проспекту Сталина. Шли они медленно, и звон кандалов сопровождал их. Я задавался вопросом: почему из всех, попавших в плен или оккупацию к немцам, больше всего украинцев и русских, совершивших особо серьезные преступления? Почему не оказалось власовцев в Голландии, Чехословакии, Норвегии? Эти страны тоже были оккупированы немцами. Я пришел к следующему выводу. Голод во время Гражданской войны и в период коллективизации, разорение крестьянских хозяйств, раскулачивание и прочие подобные деяния с одной стороны держали народ в постоянном страхе, с другой – очень ожесточили. Злодеяния, совершенные русскими, и особенно украинцами, при немцах, явились своеобразной реакцией на многолетнее притеснение народа. Необходимо подчеркнуть, что преступления Сталина и его послушных подручных ничем не отличаются от зверств фашистов и их пособников. Илья Эренбург, подводя итоги своей жизни, вынужден был написать: «Легализация фашизма, явного или закамуфлированного – это легализация преступлений». И фашизм, и «социализм» сталинского толка представляют собой такую легализацию, когда дикие преступления стоящих у власти прикрываются конституцией и законами. Летом 1951-го года я оказался свидетелем драматического эпизода, который запомнился на всю жизнь. Вот что произошло у проволочного забора третьего концлагеря. Мы стояли у ворот перед выводом на работу. Ворота еще были закрыты, бригадиры пересчитывали заключенных. Вдруг за забором раздался крик ребенка. Кричал мальчик лет 12-ти, худенький, со светлыми волосами и голубыми глазами. Среди заключенных, стоявших у ворот, мальчик увидел своего отца. Он несколько раз крикнул: папа, папа! Из нашей колонны вышел высокий, худощавый человек с проседью у висков, и рванулся к забору. Вытянув руки, рыдая, он кричал: «Сыночек, Витенька, дорогой мой, как ты сюда попал, жива ли Настенька?» Мы все застыли, начальство растерялось. К мальчику подбежал надзиратель, пытался его увести от забора. Но мальчик схватился за колючую проволку, крепко держался и, заливаясь слезами, тоненьким голоском кричал: «Папочка, папочка, я долго тебя искал, мама умерла, мы с Настенькой в детском доме в Рязани.» К мальчику подбежали еще два надзирателя, пытались оторвать его от проволоки. Мальчик отбивался, исцарапал себе руки. Надзиратели пригнули его к земле, а затем тащили его, как тащат куль с песком или мукой. Среди наших бригад начались волнения, кто-то крикнул: «палачи, фашисты!» Мальчик исчез. А с его отцом произошел сильный сердечный приступ. Заключенные унесли его в стационар, не приходя в сознание, он через три дня умер.

Всех нас, конечно, интересовал вопрос: как мальчик мог приехать в Норильск, одолев несколько тысяч километров? Как ему удалось разыскать отца? Были собраны через наиболее сведущих и старых заключенных подробные сведения по этому поводу. Мальчик удрал из детского дома, под вагонами поездов добрался до Красноярска. По дороге нищенствовал. Из Красноярска он пробрался в трюм баржи, и по Енисею доплыл до Дудинки. Попав в Норильск, он бродил в поисках отца по всем лагерям, дежурил по утрам у проволоки, прятался от начальства. Надо сказать, что ему помогали норильчане, оставшиеся в городе после окончания своих сроков. Эти люди кормили его, одели, но советовали уехать обратно в Рязань. Мальчик упорно отказывался следовать их совету, ходил от лагеря к лагерю, пока не нашел за проволокой своего отца. Кстати, надо сказать, что тех норильчан, которые приютили мальчика, впоследствии разыскали и привлекли к уголовной ответственности.

Весь наш лагерь еще долго был под впечатлением этой трагедии. Были среди нас «экстремисты», в основном украинцы, которые предложили объявить забастовку и 3 дня не выходить на работу. Большинство, в том числе и я, доказывали нашим «левакам», что забастовка будет беспощадно подавлена, будут и жертвы. Мой сосед по нарам, бакинский бурильщик, долго не мог успокоиться, он рыдал, рвал на себе волосы, бил себя кулаком по лицу и кричал: «У меня в Баку тоже остался сын такого же возраста, как этот храбрый мальчик, разыскавший своего отца.» Два дня его успокаивали. А отца Витеньки ночью вынесли за ворота и похоронили. Возможно, что труп этого рязанца тоже будет плавать по озеру Пьясено, как и трупы многих похороненных здесь заключенных.

Я тоже несколько ночей думал о своем сыне, которого в 1941-м году оставил в 7-м классе, когда меня мобилизовали в армию.

Зимой после изнурительного труда в шахте бригады возвращались в концлагерь. Поднялась сильная пурга. Трудно было дышать, я почувствовал сильное сердцебиение. С усилием сделал несколько несколько шагов – и неожиданно упал, потеряв сознание. Товарищи потом рассказали, что конвоир подбежал ко мне, ударил прикладом по спине, кричал, грозил карцером. А я ничего не чувствовал и не слышал, лежал пластом на снегу. Придя в сознание, я так и не мог подняться. Мои товарищи по бригаде взвалили меня на плечи и донесли до санчасти концлагеря. В концлагерях много всяких отделов. ПТЧ (производственно-техническая часть) занимается вопросом выполнения производственных заданий. В распоряжении этой части инженеры, прорабы, десятники, бригадиры, она распределяет всю рабочую силу по объектам, устанавливает нормы выработки. КВЧ (культурно-воспитательная часть). Работники этого отдела занимаются идеологической обработкой заключенных, постоянно внушают им, что они должны своим трудом «искупить свою вину перед родиной». Я не мог припомнить, чтобы КВЧ кого-нибудь перевоспитала. Делали просто – заключенных, выполнивших норму, заносили в списки перевоспитанных. Во всех концлагерях есть начальник режима. Эти следят за соблюдением лагерного режима, нарушителей отправляют в БУР. Туда можно попасть за невыполнение нормы, за то, что в бараке не встал при появлении начальства, за спрятанный листок бумаги или огрызок карандаша. Деятельность всех перечисленных отделов нацелена на подавление личности заключенного и на максимальное использование его в качестве даровой, безгласной и абсолютно бесправной рабочей силы. Но есть в концлагере два учреждения – санчасть и стационар, где от заключенного ничего не требуют, лечат, кормят, содержат в чистоте. Но и санчасть, и стационар находятся под бдительным надзором лагерной администрации, которая диктует, сколько больных можно освободить от работы. Если больной долго задерживается в стационаре, администрация угрожает врачам отправить их (врачей) на общие работы. Заключенный счастлив, когда получает освобождение от работы по болезни или попадает в стационар. А вполне здоровые уголовники, попадая на прием к врачу, прибегают к угрозам, чтобы получить освобождение от работы.

Я провел много лет в тюрьмах, пересылках и концлагерях, но редко пользовался медицинской пмощью. И вот я оказался в положении тяжело больного после того, как потерял сознание на пути от шахты к концлагерю. Это навело меня на мысль, что я становлюсь старым. Когда я попал в стационар, пожилой врач спросил меня: «На что жалуетесь?» Я ничего не мог сказать. Врач с удивлением смотрел на меня, он привык, что попавшие в стационар жалуются на головную боль, сердцебиение, боли в желудке, общую слабость и т. д. Врач внимательно начал меня рассматривать, поинтересовался моей биографией, завел на меня историю болезни. Он приложил трубку к сердцу, долго слушал, Затем пальцами выстукивал вокруг сердца. Прослушал легкие, прощупал живот. После такого тщательного обследования врач снова посмотрел на меня большими темнокарими глазами и сказал: «Вам придется полежать, будем лечить» Мне, конечно, не приходило в голову, что врач, изумительно чуткий человек, просто хотел дать мне отдохнуть от непосильного труда в шахте. Палата, в которой я лежал, размещалась в деревянном бараке с вагонками. Все вагонки были заполнены, многие больные лежали на полу. Вместе лежали сердечники, больные с открытой формой туберкулеза, с дизентерией и инфекционным гепатитом. Днем и ночью были слышны душераздирающие стоны и даже рыдания. Психоневротики вскакивали с коек, пытались куда-то бежать, дежурный санитар ловил их и возвращал на койки. Молодой шизофреник острым осколком стекла перерезал себе вену. Когда прибежал фельдшер и хотел перевязать рану, больной начал драться, ногами отталкивал фельдшера. Трое выздоравливавших накинулись на шизофреника, прижали его к полу, он успокоился и ему перевязали руку. Но через несколько дней шизофреник раздобыл веревку и повесился в сушилке.

В стационаре я познакомился с тремя больными японцами, я запомнил их фамилии: Судзуки, Озава, Ямакава. Арестовали их на Дальнем Востоке при разгроме Квантунской армии. Японцы плохо переносили холода, до ареста они жили в субтропической зоне Японских островов. Ни по внешнему облику, ни в культурном отношении эти три больных японца не были похожи друг на друга, сходство было в желто-смуглом цвете кожи и в разрезе глаз. Особенно близко я сошелся с Судзуки. Моя дружба с ним объяснялась рядом причин.

Судзуки великолепно владел русским языком. Писал по-русски не просто красиво, а каллиграфическим почерком и абсолютно грамотно. Врачи использовали его для написания историй болезни. Судзуки в совершенстве владел английским, немецким и французским языками. Я старался говорить с ним на английском и немецком. Но что меня особенно удивило, так это прекрасное знакомство Судзуки с трудами Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого и Бухарина. Прорабатывал он эти сочинения в Токийском Коммерческом институте, где учился, а также в студенческом социалистическом кружке при том же институте. Судзуки сказал, что и в Коммерческом институте, и в Токийском университете курсы социологии, философии и политической экономии читали профессора-марксисты, члены японской социалистической партии. Оказывается, в Японии большими тиражами издаются труды Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого, Мартова, Бухарина, Плеханова, Каутского, Гильфердинга и других социалистов. Из бесед с Судзуки я понял, что он обладает основательными знаниями по истории западной и восточной философии. Судзуки прекрасно знал русскую литературу, восторгался Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским и Толстым. Мне было очень интересно с ним разговаривать на самые различные темы, суждения Судзуки были глубокими и оригинальными. Во время войны Судзуки был мобилизован, служил в Квантунской армии интендантом по снабжению армии боеприпасами. После разгрома этой армии Судзуки, как и многие служившие в этой армии, попал в плен и был водворен в концлагерь. Все три японца – Судзуки, Озава, Ямакава, попав в условия Заполярья, оказавшись на тяжелых общих работах, заболели вначале воспалением легких, а затем туберкулезом.

В стационаре фельдшером работал бытовик (осужденный не по политической статье), который не мог прочитать по латыни назначения врачей. От скуки я начал помогать ему при раздаче лекарств, понемногу обучал его медицинской латыни, помогал перевязывать больных. Очень быстро я освоил технику инъекций. Это заметил врач Иван Федорович Коцюба, тот, который оставил меня в стационаре. Об этом враче необходимо рассказать подробнее. И.Ф. Коцюба – опытный и талантливый терапевт, он абсолютно точно ставил диагноз, а к тому же с большим вниманием относился к больным. Коцюба – украинец, выходец из Западной Ураины, всю жизнь прожил во Львове. Когда во Львов пришли немцы, Коцюба работал в центральной городской больнице главным врачом. Он вынужден был лечить и немцев, хотя с отвращением относился к нацизму. После освобождения Львова Коцюбу арестовали, на следствии били, требовали, чтобы он назвал украинских националистов, с которыми якобы был связан. Его осудили на 15 лет концлагерей. Коцюба не только беспредельно был увлечен медициной, а и обладал широкими научным кругозором, проявлял большой интерес к философии. Гиппократа он считал врачом-философом. Несколько лет в концлагере я дружил с этим замечательным человеком, многим ему обязан. Я никогда не слышал от Коцюбы каких-либо заявлений националистического характера, хотя он считал, что Украина могла бы выделиться в самостоятельное государство, как Польша или Финляндия. Коцюба не выписывал больного из стационара до полного выздоровления, хотя начальство было очень этим не довольно. Однажды, когда начальник концлагеря раскричался, требовал немедленно выписать нескольких человек больных, Коцюба снял с себя халат и заявил: «Если вы больше меня понимаете в медицине, одевайте белый халат и сами лечите больных. Вы смотрите на больных, как на рабов.» Начальник удалился, но тут же распорядился отправить Коцюбу в БУР. Через 2 недели его вернули из БУРа, он очень нужен был вольнонаемным, женщинам и детям. Коцюба придавал огромное значение массажу, считал, что массаж является универсальным средством лечения при самых различных заболеваниях. Я был свидетелем, как одному больному Коцюба в течение часа массировал область сердца, после чего боли исчезли на длительное время. Коцюба стал привлекать меня к осмотру больных, указывал, какие точки на теле больного я должен прослушать, а затем спрашивал, что я услышал. Коцюба иногда читал мне лекции о терапевтических исследованиях на основе пальпации, перкуссии и аускультации. Коцюба не нуждался в лабораторных анализах, чтобы поставить диагноз болезни, анализы лишь подтверждали его предварительный диагноз. Через вольнонаемных Коцюбе удалось выписать много книг по медицине, он давал эти книги мне для расширения моего медицинского кругозора.Что же касается практики, то в ней недостатка не было. Ежедневно в концлагере умирали десятки заключенных, мы их вскрывали в прозекторской, чтобы установить причину смерти. Вряд ли студенты медицинских институтов имели такую практику. Через какое-то время врачи лагерного стационара присвоили мне звание фельдшера, а затем – амбулаторного врача. Так я стал медиком, чему, может быть, обязан жизнью. Медицина спасла меня на какое-то время от общих работ, которые могли свалить любого человека, обладающего от природы прекрасным здоровьем и высокой выносливостью.

ГЛАВА 4. Увлечение театром. Диспуты в Политехническом музее. Маяковский и Есенин. 1921 год

Любовь к театру и у меня, и у моей жены проявилась довольно рано. Дина уже в возрасте 16 лет, живя в Киеве и прилично зарабатывая, постоянно посещала Киевский оперный театр, а я впервые попал в театр в Александровске с мамой и сестрами, когда мне было 10 лет. С тех пор я стал постоянным посетителем театра, я помогал рабочим перетаскивать реквизит, вытряхивать парики, и за это меня пропускали на все спектакли. И вот, попав в Москву, я мог бывать в театрах и концертах, приобщиться к большому искусству. Мы с женой бывали на концертах Шаляпина и в Большом театре, и в эстрадном театре «Эрмитаж». Он пел арии из опер, романсы, иногда затягивал Дубинушку», а зал подпевал. В Большом прослушали много опер с участием Шаляпина и Неждановой, но все же мы чаще бывали в драматических театрах — Художественном (МХАТе) и Малом. В театрах ставили пьесы Чехова, Горького, Гоголя, Островского, Ибсена, Гамсуна. Театр помогал нам лучше понять жизнь со всеми ее противоречиями, увидеть многие ложные, неестественные отношения, проникшие в нашу жизнь. Мне довелось увидеть на сцене поистине великих актеров: Станиславского, Качалова, Москвина, Лужского, Книппер-Чехову, Казовскую, Лилину. Их игра стала для меня критерием высшего совершенства сценического искусства. Часто увиденное в театре заставляло серьезно задуматься о нашем будущем.

Несколько слов о спектаклях, которые я посмотрел в те годы. Должен признаться, что чеховские образы из «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер», «Вишневого сада» не слишком возбуждали мои мысли и эмоции. Эти герои были недовольны собой и окружающей средой, но это недовольство сводилось только к вздохам и мечте о лучшей жизни. Правда игра была бесподобна, и Чехов становился понятным и близким зрителю.

Пьесу Горького «На дне» мне удалось увидеть на сцене еще до революции. Но тогда почему-то эта пьеса не производила на меня никакого впечатления. Только когда я увидел ее в исполнении артистов МХАТа, я понял ее смысл и психологическую сущность героев. Сатин в исполнении Станиславского — мечтатель и романтик, чуть ли не социалист. Но Сатину казалось, что новый мир недостижим, что это «сон золотой». И хотя новый мир недостижим, надо все же к нему стремиться. Луку играл И.М. Москвин, который создал образ не лгунишки, рисующим красивые миражи, а спокойного пророка-фаталиста. В. И. Качалов в роли барона — незабываемое зрелище. Этот барон представляет собой помесь самодовольства, чувства собственного достоинства и глубокой веры в свое возрождение.

В конце 1921 года мы с женой смотрели «Ревизора» Гоголя. Я так хохотал, что зрители МХАТа оборачивались на меня и шикали. Моя Дина при этом тянула меня за рукав. Но мне трудно было удержаться от смеха, и я продолжал хохотать, не обращая внимания на «приличную» публику, тем более что эту публику смущала моя красноармейская шинель. Хохотал я и над пьесой Гольдони «Хозяйка гостиницы», где Станиславский играл веселого влюбленного и на сцене держался так свободно, что мне казалось, что все события протекают не на театральных подмостках, а в самой жизни.

Во МХАТе в мое время вызывали всеобщий восторг и новые актеры: Еланская, Хмелев, Н. П. Баталов, А. Н. Грибов, М. Н. Яншин, Алла Тарасова, М. М. Тарханов — все они воспитанники Станиславского и НемировичаДанченко. На сцене МХАТа появились пьесы, рожденные революцией. Припоминается такой эпизод в связи с появлением новых веяний во МХАТе. Ставили спектакль Всеволода Иванова «Бронепоезд 1469». В. И. Качалов играл Вершинина, командира партизанского отряда в Сибири, а Баталов исполнял роль простого партизана, Ваську Окорока. Партизанский отряд берет в плен американца, но никто не знает английского языка. Знатоком английского языка оказался Васька Окорок, он подходит к американцу и произносит следующие слова: Интернационал, пролетариат, Ленин. Американец его понимает, улыбается. Весь отряд приходит в восторг, пляшет и поет: «Ах, шарабан мой, американка». Особенно рьяно пляшет Васька Окорок — Баталов. Нарушены все прежние традиции театра, весь зрительный зал орет от восторга. Вызывают Баталова на «бис». И при этом забыли вызвать Качалова. Нам стало больно за этого гениального актера, я сговорился с товарищамии и мы закричали во все горло: «Качалов! Качалов! Качалов!» Зрительный зал как бы опомнился. Великий актер скромно поклонился и рукой показал в сторону Васьки Окорока, как бы желая сказать: мы сходим со сцены, сейчас вот они, Васьки Окороки, стали героями сцены.

Огромное художественное и познавательное значение для молодежи 20х годов имел Малый театр, расположенный на Театральной площади рядом с универсальным магазином «Мюр и Мерилиз». Малый театр, в отличие от МХАТа, имел большую социальную направленность. Этот театр как бы был связан тесными узами с Московским университетом. Мы, студенты, ходили в Малый театр с той целью, чтобы научиться правильно ценить искусство. Посещая Малый театр, революционная молодежь нашего времени училась правильно оценивать драматические произведения русских и зарубежных классиков: Грибоедова, Гоголя, Островского, Шекспира, Мольера, Шиллера, А.К. Толстого. Таланты Садовских, Головина, Пашенной, Южина, Ермоловой можно поставить в один ряд с талантами МХАТа. В 1921 году на сцене Малого театра была поставлена пьеса А. В. Луначарского «Оливер Кромвель». Это тоже была одна из первых революционных пьес на сцене Малого театра. А. В. Луначарский изобразил Кромвеля вождем английской революции, борцом за новый общественный строй. А. В. Луначарский совершенно не коснулся психологии этого деспота, который личную власть ставил выше социальных идеалов. Тогда Кромвель в исполнении А. И. Южина мне казался пламенным революционером, бескорыстным вождем народа. Такое понимание образа Кромвеля тогда вполне соответствовало моим взглядам на вождей революции. Позже я изменил свои взгляды не только на Кромвеля, но и на вождей русской революции.

После революции началась полнейшая неразбериха и в литературе, и в искусстве. Эта эстетическая неразбериха отражала неразбериху в экономике и политике. Сергей Есенин своим поэтическим нутром ощутил всю неслаженность и искусственность нашей жизни. Он восклицает: Друзья! Друзья! Какой раскол в стране!..

Есенин критически относился к поэзии многих бесталанных пролетарских поэтов. Вот, например, что он писал о Демьяне Бедном, обласканном советской властью: «Поют агитки Бедного Демьяна, веселым криком оглашая дол». И тут же добавлял: «Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен».

С. Есенин, безусловно, был одним из самых талантливых поэтов того времени, но он чувствовал, что его свободному творчеству скоро придет конец, хотя в начале 20х годов его стихами молодежь зачитывалась, особенно «Москвой кабацкой» и «Исповедью хулигана». Вкусы читающей публики в то время были довольно своеобразные, успехом пользовались «Виринея» Сейфуллиной, «Вор» Леонова, «Мальва» Горького, «Цемент» Гладкова. Все эти произведения не касались каких либо философских, нравственных или крупных общественных проблем. И вообще эпоха диктатуры пролетариата не выдвину ла крупных фигур в области литературы и искусства, которые были бы на уровне писателей, поэтов, художников буржуазной эпохи, таких как Бальзак, Байрон, Гете, Шиллер, Гейне, Гюго, Диккенс и многие другие европейские писатели, Пушкин, Лермонтов, Л. Толстой, Достоевский, Некрасов…

Разброд в стране, естественно, стимулировал большую путаницу в литературе и искусстве. Борьба различных направлений особенно ярко вырисовывалась на диспутах в Политехническом музее, куда в 1921—1922 годах собиралась вся думающая Москва. Аудитория была очень пестрой: маститые и молодые писатели и поэты, литературные критики, профессора, студенты, красноармейцы в буденновках, рабочие. Большой актовый зал был всегда переполнен. Интерес к литературе и искусству был высоким и в значительной степени объяснялся полной свободой высказываний. Выступали ораторы от всех литературных направлений: классицизма, романтизма, символизма, футуризма, имажинизма, акмеизма.

С большим интересом я слушал Валерия Брюсова и своего университетского профессора Сакулина. Много говорили о значении литературы ХIХ века, анализировали психику героев Достоевского и натурализм французского писателя Золя. Подчеркивалось, что классическая литература учила по достоинству оценивать возвышенное и низменное, уродливое и прекрасное, трагическое и комическое. Отмечалось, что каждый крупный художник вносил в литературу что-то свое, индивидуальное. Не помню, кто начал очень интересную тему, когда писатель в силу своего общечеловеческого понимания таких категорий, как достоинство человека, нравственность, духовная цельность, создавал произведения, оказавшие на общество значительно большее влияние, чем он сам предполагал. Например, Шиллер был далек от революции, но такие его произведения, как «Коварство и любовь», «Разбойники», «Вильгельм Телль», «Валленштейн», оказывали необыкновенно революционизирующее воздействие на передовую молодежь.

Однажды на одном из диспутов в Политехническом музее был задан вопрос: что такое имажинизм? Огромный Маяковский, засунув свои руки в карманы широких брюк, своим зычным голосом заорал: — Вы хотите знать, что такое имажинизм? Это последний волос последнего хвоста последней собаки футуризма. Раздался гомерический хохот. Тогда Лебедев-Полянский, который председательствовал на этом диспуте, спросил Маяковского: — А как понять ваши поэтические воспевания «конфетной» промышленности, вроде «Нигде, кроме как в Моссельпроме»? Маяковский весь затрясся, шагнул к Лебедеву-Полянскому и поднес свой огромный кулак к его носу. Снова под общий хохот Маяковский потребовал от Лебедева-Полянского извинения. По Лебедеву-Полянскому получалось, что Маяковский пишет такие стихи, чтобы заполучить дефицитные в то время конфеты.

Сергей Есенин приходил на диспут в Политехнический музей в сопровождении целой свиты своих поклонников и литературных прихлебателей. В этой свите, кроме залихватских девиц, были поэты Шершеневич, Мариенгоф, Грузинов. Все они были под градусом и держали себя слишком развязно.

Мне приходилось выступать на этих диспутах, и я всегда настаивал на одном: прежде, чем пичкать себя похлебкой «лефовцев», молодежь должна основательно усвоить все то, что создано классиками литературы и искусства. Я критиковал футуризм, имажинизм, декадентство — считал все эти новшества выражением мелкобуржуазного индивидуализма, проявлением беспринципности и невежества в области эстетики и философии вообще. Во время своей речи я ткнул пальцем в группу имажинистов и торжественно заявил:
— Этим новаторам в литературе надо сесть за школьную парту и глубже познакомиться с Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым… Только после этого вы получите право говорить о новых направлениях в литературе.

Моя речь была встречена громом аплодисментов. Так как мое время истекло, в публике раздались голоса: «Продолжить время оратору». Мне дважды продлили время. Сергей Есенин, пробравшись в президиум, начал трясти меня за куртку и при этом кричал:
— Марксист, кончай свою агитацию… Мы Пушкина все читали. Я обернулся к Есенину, схватил его за шиворот, под общий хохот посадил на свободный стул и сказал ему: — Сережа, когда протрезвеешь, снова перечитай Пушкина.

Вместо 10 минут, полагающихся по регламенту, я проговорил 30 минут. Секрет моего успеха заключался в том, что в зале сидело на сей раз много делегатов, приехавших на III съезд Советов. От них я получил коллективное письмо, в котором меня приглашали в 3й Дом Советов и просили провести несколько бесед по литературе с делегатами съезда.

Кстати, мое выступление на этом диспуте было вовсе не таким ортодоксальным, моя речь не соответствовала духу «партийности». И вот почему. И в молодости, и в зрелые годы, и даже в период «почетной старости» я держался того мнения и держусь сейчас, что гений и талант нельзя ставить ни в какие рамки, его не следует ограничивать канонами, его творческий процесс должен быть всегда независимым и свободным. Гений сам создает направление в литературе и искусстве.

А. В. Луначарский и Л. Д. Троцкий часто выступали по вопросам литературы. Л. Д. Троцкий выпустил книгу под названием «Литература и революция». Эту книгу на книжном рынке буквально расхватали. В ней Троцкий никому не навязывал своего мнения, он даже полагал, что никакое творчество нельзя уложить в прокрустово ложе. Искусственная мерка нужна посредственности, чтобы отстоять право на плохие стихи, повести, картины.

Всеволод Мейерхольд — это тот же Маяковский в театре. Он покинул классический Художественный театр, чтобы в цирке создать свой особый театр, революционный, конструктивистский. Мы с женой побывали в этом театре, посмотрели «Великодушный рогоносец» и «Смерть Тарелкина». Мы дали себе слово больше не ходить в театр Мейерхольда, считали это потерей времени. Но позже пришлось изменить свое отношение к этому театру, туда можно было ходить хотя бы ради Игоря Ильинского. «Лес» Островского и «Мандат» были шагом вперед, хотя зеленые парики мне не нравились. В «Мандате» раскрывается картина советского обывателя, способного приспособиться к любой атмосфере. Главный герой «Мандата» завел себе рамку, в которую вмонтировал с одной стороны портрет Карла Маркса, а с другой — портрет царя Николая II. Когда менялась власть в городе, достаточно было повернуть рамку вокруг оси. Но Всеволод Мейерхольд постепенно отступал от конструктивизма, возвращался к старому. Его «Дама с камелиями» далеко ушла от «Великодушного рогоносца». С большим успехом у Мейерхольда проходили такие пьесы, как «Даешь Европу» и «Земля дыбом». Эти пьесы, безуслов но, войдут в историю театра как первая попытка обосновать новые сценические методы.

Посещение Тифлиса, встречи с Мишей Окуджавой

Закончилось пребывание в Баку, следующий город – Тифлис. Там к оппозиции примыкали не только рабочие, а и многие представители интеллигенции. Более того, группа членов ЦК Грузии вела борьбу со Сталиным. Объяснить это можно было следующими факторами. В Грузии, в среде социал-демократов еще со времен Ноя Жордания установились прочные демократические традиции и там очень хорошо знали Джугиашвили-Кобу-Сталина с самой плохой стороны, особенно в дореволюционный период. Первые социал-демократические группы появились в Грузии в конце Х1Х-го века, они быстро росли и укреплялись. Лидером грузинских социал-демократов был очень популярный в народе Ной Жордания, член ЦК РСДРП, избранный в 1-ю Государственную Думу России. Жордания всегда был последовательным сторонником Г.В. Плеханова, вероятно, поэтому уже в 1921 году он эмигрировал, понимая, что ему уготовано при власти большевиков.

В Тифлис мы ехали втроем – Гиршак, Миша Иванов и я. Поезд, на котором мы ехали из Баку, медленно вползал в Тифлисскую долину, со всех сторон окруженную живописными, относительно невысокими горами. Вот и Тифлис – древний город, которому насчитывалось более 1500 лет, он старше и Москвы, и Киева. Много претерпела эта земля, в Х111-Х1У веках через нее катились монголо-татарские орды, несколько веков за нее боролись Турция и Иран, а в Х1Х-ом веке Грузия была присоединена к России. Через центральную часть Тифлиса протекает мутная река Кура. Главная улица города – проспект Шота Руставели, названа в честь автора знаменитой поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Мы увидели, как по этому проспекту проносились открытые пролетки с лихими молодыми грузинами в обществе дам. Вокруг проспекта дома располагались террасами, и от него отходило в стороны много узких улочек, поднимавшихся в горы. Кругом роскошная растительность. В Тифлисе я впервые увидел фуникулер, который соединял проспект Руставели со «Святой горой», на этой горе находился прекрасный Ботанический сад. Наверху перед нами открылась вся панорама города, вдали возвышался Казбек с белоснежной шапкой. Весь день мы провели на «Святой горе», не сразу отправились на нашу «явку», ждали, когда стемнеет. Нам важно было знать, не сопровождал ли нас кто-нибудь из Баку. Как ни странно, после посещения Баку Миша и я почувствовали себя настоящими «подпольщиками», участниками «тайных организаций», хотя наша функция заключалась в том. чтобы распустить «подполье» и легализовать многочисленные группы кавказских оппозиционеров. Какой-нибудь злопыхатель из числа сталинских «историков» зачислил бы нас либо в «ликвидаторы», либо в «легальные марксисты». В Тифлисе была мощная оппозиционная организация, но в этой организации, в отличие от Баку, преобладала большевистская «аристократия». Они имели свои центры, куда входили старейшие большевики, бывшие члены Грузинского ЦК, наркомы и журналисты. При такой ситуации мои функции весьма усложнялись, мне надо было выступать перед весьма квалифицированной аудиторией с учетом кавказского темперамента. Но в моей голове уже в дороге сложились все логические аргументы, хотя они вступали в противоречие с моими эмоциями. Но дисциплина есть дисциплина, и речи не могло быть о свободной воле.

Поздно вечером, когда солнце опустилось за горизонт, мы пешком по пустынной дороге спустились с горы и пошли по проспекту Шота Руставели, решили где-нибудь подкрепиться, так как с самого утра ничего не ели. Гиршак в Тифлисе чувствовал себя, как дома. Он привел нас в знаменитый духан Аветика, где мы поели свежую рыбку под названием «цоцхали»с различной острой приправой, чебуреки, и выпили по стакану столового вина. У входа в духан на небольшом столике лежала огромная книга, куда все посетители должны были записать свой отзыв о духане Аветика. Тут были записи и бывших царских сановников, и советских наркомов, зарубежных посетителей и простых людей. 10 лет прошло со времени Октябрьской революции, но частный духан Аветика никто не собирался ликвидировать. Это случилось, вероятно, потому, что владелец этого духана не был обыкновенным стяжателем, а добрым хозяином своего предприятия. Я слышал позже, что после смерти Аветика весь Тифлис участвовал в похоронной процессии, а на его могиле даже коммунисты произносили речи. В Грузии не только Аветик сохранил свой духан. Многочисленные грузинские князья, торговцы и садоводы почти не были затронуты революцией. Это дало основание демагогам на Х1-ом съехде партии обвинить Буду Мдивани в поощрении частной собственности. Это обвинение выдвинул никто иной, как Сталин, который давно не любил Мдивани, с трудом переносил его внешнее обаяние и широкую популярность в народе. На том же Х1-ом съезде Мдивани разоблачал лицемерие Сталина, он сказал: «На словах Сталин за независимость мнений, а на деле «тащит за шиворот то в одну, то в другую сторону». – И затем задал Сталину вопрос: «Объясните, у Вас политика для лиц, или лица подбираются под политику?» После этого сразу же вначале сталинский холуй Орахелошвили, а затем оруженосец Сталина Серго Орджоникидзе набросились на группу грузинских большевиков – Мдивани, Цинцадзе, Кавтарадзе, Махарадзе, обвиняя их в националистическом уклоне. А Сталин бросил глупейшую реплику по адресу Мдивани: «Он мнит себя очень старым большевиком.» Но Мдивани на самом деле был старейшим большевиком, членом РСДРП с 1903 года. Выпады Сталина объяснялись просто: грузинские большевики выступали против сталинской клики, противились подбору кадров по принципу преданности ЦК. Но вернусь к нашим делам в Тифлисе. Мы разыскали нашу явочную квартиру, я и Гиршак поднялись на 4-ый этаж, а Миша остался снаружи, чтобы следить за возможными шпиками. Нам открыл дверь человек очень высокого роста в пенсне. Это был Вирап, редактор газеты «Заря Востока». Вирап поразительно напоминал Троцкого – та же бородка, то же пенсне и даже такая же манера ходить по комнате во время разговора. Все сели, вначале разговор не клеился, говорили о погоде. Затем я говорил о вкладе грузинской интеллигенции в прогрессивное движение в России, вспомнил поэта Чавчавадзе, упомянул Чхеидзе и Церетели, членов Государственной Думы, речами которых восторгался мой отец и просил меня читать эти речи – мне тогда было 11 лет. С Вирапом мы вспомнили Ноя Жордания, Цулукидзе, Кацховели, Лузина, Франчески, Аллилуева, Степана Шаумяна, Алешу Джапаридзе. Всех этих людей я знал из истории революционного движения как создателей грузинской социал-демократии. Ной Жордания был крупным теоретиком, личным другом Карла Каутского. Все эти люди теперь оплеваны, хотя без них нельзя себе представить победу русской революции. Перечислив этих старых революционеров Грузии, я заметил: «Мы теперь тоже зачислены в ранг меньшевиков – такова логика партийной борьбы.» Вирап улыбнулся и развивая дальше мою мысль, сказал: «Пройдет еще одно десятилетие и все так называемое большевистское ядро либо будет уничтожено, либо вернется в лоно Авраамово – к исходным позициям, то-есть к идеям социал-демократии.»

Я поинтересовался судьбой Буду Мдивани. Вирап сказал: «Буду и его товарищи зачислены в уклонисты, Джугиашвили подбирает к нему ключи, этот садист никогда не простит выпад против него на Х1 съезде партии… Коба очень мстительный человек.» Я справился о Михе Цхакая и Филиппе Махарадзе. Ответ был такой: «Эти люди – настоящие флюгеры, они нюхом чуют политический климат и не хотят расставаться со своими портфелями… А ведь когда-то были неплохими революционерами.»

Эта беседа с редактором «Зари Востока» оказалась для меня весьма полезной, я сразу же смог ориентироваться в наиболее принципиальных вопросах, стоящих перед грузинскими коммунистами. После беседы мы решили в квартире Вирапа собрать активных оппозиционеров и поговорить по душам. Вечером явились Миша Окуджава, Коте Цинцадзе и еще несколько бывших членов ЦК Грузии. Это так называемые «уклонисты», вернее сказать – антисталинисты. Еще недавно Миша Окуджава был первым секретарем ЦК Грузинской ССР. С первого же взгляда этот человек произвел на меня очень хорошее впечатление: среднего роста, широкоплечий и подтянутый, крутой лоб и живые глаза. Все говорило о том, что передо мной человек основательный. Говорил Миша Окуджава четко, логично, но при этом взвешивал каждое слово. Из его слов я снова убедился в том, что в Грузии Джугиашвили не только не любят, но и презирают. Окуджава в категорической форме заявил, что Троцкий не только в Грузии, но и во всем Закавказье пользуется огромным авторитетом. Решения ХУ-го съезда партии, по словам Окуджавы, целиком подтвердили прогнозы Троцкого в отношении термидора.

Все мы расположились в узкой, длинной комнате Вирапа, так как она не имела непосредственного выхода на улицу. Я понимал, что в этой высококвалифицированной аудитории, где сидели опытные политики и даже теоретики, мне нужно сказать что-то более убедительное, чтобы достигнуть своей цели. Вначале я подробно доложил о положении в Москве, Ленинграде, на Урале, в Брянске. Я подчеркнул, что большевики до Октябрьской революции не имели такого количества сторонников, сколько сейчас имеет объединенная оппозиция. Хотя к Троцкому в Грузии относились, как к прямому преемнику Ленина, я снова со всей откровенностью заявил, что не только объективные условия привели нас к решениям ХУ-го съезда партии, но и субъективные факторы, авторитетные вожди приблизили нас к исторической драме. С места была подана реплика: «Вы имеете в виду Сталина?» Я ответил: «Как Вам ни покажется странным, но я имею в виду не только Сталина, но и Троцкого. Зиновьева, Каменева, Бухарина, Томского и Рыкова. Они несут прямую ответственность за создавшееся положение в партии и стране.» Грузинские товарищи зашевелились и начали смотреть друг на друга. В самом деле, я приехал как-будто бы от Троцкого, а критикую самого Троцкого. Заметив такую реакцию, я решил немного пошутить, сослался на диалектику и ее закон единства противоположностей. Раздался смех. Разрядилась атмосфера какого-то смутного недоверия к моей персоне. Тут же я себе позволил и другой парадокс, заявил, что не только московские вожди, но и грузинские, азербайджанские, армянские вожди ответственны за создавшееся положение – ведь все они были делегатами Х-го съезда партии, все они голосовали за резолюцию Ленина о запрете группировок, фракций и о решительной борьбе со всякого рода инакомыслием. Раздались аплодисменты. Я продолжал: «О разросшемся дереве судят не только по листьям и стволам, а и по корню. А вот этот корень сразу не бросается в глаза, он находится под землей. Корень всех бед – решения Х съезда партии о единстве партии, о вреде инакомыслия. Вот мы и расхлебываем сейчас кашу, заваренную на Х-ом съезде партии.» Снова аплодисменты. Реплика Миши Окуджавы: «Видно, что вы диалектику учили не по Марксу, а по Гегелю». Я тут же ответил, что сам Маркс учился диалектике у немецкого философа, и что Маркс, проповедуя пролетарскую диктатуру, не видел ее собственными глазами, а если бы увидел, то отказался бы от этой идеи. «Троцкий и Зиновьев питают надежды на нынешние разногласия в ЦК, на отход от сталинской группировки Бухарина, Рыкова и Томского. Если вы интересуетесь моим откровенным мнением, то я не могу придавать большого значения новому расколу в партии. Мне кажется, что надежда на Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова не стоит ломаного гроша.» На это мое заявление подал реплику Вирап: «Совершенно реалистическая оценка нашего режима». Тут же я прибавил: «Надо понять, что после Октябрьской революции политические блоки в нашей стране потеряли всякое значение, ни одной группировке не дадут возможности развиться, так как наши карательные органы стоят значительно выше, чем старая жандармерия».

Грузинские товарищи лучше меня знали своего соплеменника, они понимали, что Коба способен на всякие каверзы, что он подозрительно относится даже к самым ближайшим своим друзьям. В своих выступлениях они приводили много примеров из прошлого, доказывающих хитрость и коварство генсека. Кажется, Коте Цинцадзе заявил, что Сталин не остановится перед любой мерзостью, чтобы сохранить свою власть. Грузинские товарищи мало касались объективных закономерностей, приведших сталинскую группировку к власти. Я сказал: «Мы пока еще марксисты, и обязаны разобраться в тех объективных законах, которые привели нас на грань термидора… Здесь нельзя обойтись без аналогии с Великой Французской революцией… Не следует забывать, что Октябрьская революция произошла в стране с преобладанием мелкой буржуазии и городского мещанства… Много проникло мещан в правящую партию, так как всякая правящая партия создает привилегии для своих членов… Не идейный интерес, а чисто материальный толкал этих людей в партию. Есть и другой вопрос: даже старые большевики, ухватившись за аппарат, превратились в самодовольных мещан и чиновников… В устах этих «практиков» романтические идеи пережили себя, надо строить промышленность, а для этого требуются не идейные люди, а деляги… Философские принципы отжили свой век, «практический разум» заставляет чиновников приспосабливаться к аппарату – таков закон всех революций». Снова раздались аплодисменты, установилось, как сейчас принято говорить, «полное взаимопонимание». Я продолжал: «Слово «народ» превратилось в пустую фразу, к народу по-существу верхние этажи партии относятся с пренебрежением… Итак, сталинская группировка опирается на два потока: на огромную массу мещан и часть представителей «большевистского ядра», не желающего расставаться с наркомовскими портфелями.» – И дальше: «Оппозиция не будет иметь успеха по двум причинам: первое – она при существующем режиме не сможет сформироваться в централизованную группу, так как ее зачатки будут беспощадно уничтожены, второе – народы России, пережив три революции и Гражданскую войну, не склонны делать четвертую революцию. Никакие дворцовые перевороты не могут изменить сущности нашего общества. Вспомним, что после Великой Французской революции, после 9 термидора следующие революции во Франции разразились в 1848 году, а затем в 1871 году – Парижская коммуна. Но это касается только Франции, у народа, в котором возбуждение превалирует над торможением, если воспользоваться словами физиолога Павлова. Народы России более инертны. Резервные силы нашей страны достаточно исчерпаны, пружины локомотива истории основательно сработались».

Далее я нарисовал довольно пессимистическую картину нашего будущего, полагая, что эта аудитория сможет понять мою личную точку зрения, хотя, напоминаю, мне было поручено только предложить оппозиционным группом самораспуститься.

«Вы подумайте, товарищи, мы нашу власть с гордостью называем советской, подразумевая под этим понятием, что мы в политике и в экономике по всем вопросам советуемся с народом. Но это простая мистификация. Ни в наших Советах, ни в ни в профсоюзах, ни на партийных съездах никогда не советуются с народом. Народу преподносится готовое решение, и если оно с народом не согласовано, он не может его отвергнуть. При этом устраивается демонстрация «свободного» высказывания, но это высказывание превращается в пустое восхваление политики верхов… Всем разрешается чесать языками сколько угодно и выражать восторг по поводу решения верхнего партийного этажа. Вся кампания выборов в Советы носит характер декорации на сцене, где разыгрывается очередная комедия. Вряд ли вы сейчас скажете, что я не прав… Теперь и вы в этом можете сознаться: декоративность, парадность, хвастовство, восхваление вождей – вот фон, на котором разыгрывается фарс так называемой народной власти… При этом всякая политическая критика партийной олигархии рассматривается как контрреволюция, либо как мелкобуржуазный уклон… Глупость и лицемерие – важнейшие черты современных вождей, а неизбежным спутником глупости и лицемерия всегда является подлость… В нашей «советской» системе эти три взаимосвязанные черты достигли гиперболических размеров. Эти черты свойственны не только политиканам, но и литераторам, журналистам, сценаристам, художникам и даже музыкантам – все поют дифирамбы очередному кумиру, очередному божку, даже если этот божок сделан из простой глины… -

Мне опять зааплодировали. Я продолжал: «Опыт нашей революции показал, что новые социальные отношения не оказали влияния ни на культурный, ни на моральный облик человека. Наличие среднего и высшего образования вовсе не способствует развитию культуры и нравственности, люди и с дипломами остаются такими же эгоистами и циниками, какими были до получения образования. Вероятно, приходится согласиться с Кантом, что только самоусовершенствование человека, его свободная и независимая воля может спасти общество от тирании, от так называемых «сверхчеловеков» и кумиров… Социальное рабство можно ликвидировать в одну ночь, расстрелять царя и перебить помещиков. Рабскую же психологию трудно изменить даже за столетие… Именно на рабской психологии держатся всякие деспотические режимы. Таким образом, законы истории упираются не только в производительные силы и производственные отношения, как думал Маркс, но и в психологию и культуру масс… До идеи свободы человек должен дорасти, в противном случае его доверием и простотой будут постоянно пользоваться всякие политические авантюристы, проходимцы и самозванцы.»

Я заметил, что моя аудитория слушает меня внимательно, напряженно, хотя в своей речи я затрагивал такие вопросы, которые бы не понравились ортодоксальным марксистам-ленинцам. Поэтому я продолжал: «В первые годы революции нам все казалось прекрасным, мы все видели в розовом свете, готовы были выцарапать глаза всякому, кто хоть одно слово скажет против пролетарской диктатуры… Мы шли в бой против внешних и внутренних врагов революции, терпели голод и холод – все это изображено в наивном романе Николая Островского «Как закалялась сталь». Но нужно допустить, что сталь не слишком закалилась, металл оказался непрочным… Мы в пылу восторга от наших первых побед не замечали, как постепенно червяк внедрялся в нашу правящую партию. Вот эти червяки, внедрившиеся в тело революции, могут погубить самые светлые идеи. Права народа, определяемые конституцией, предполагают не только культурный уровень самого народа, но и высокий нравственный уровень законодателей. Если разваливаются моральные основы власть имущих, тогда конституция превращается в пустую бумажку. Где нет свободы, нет и права.

В Грузии в 80-х годах прошлого столетия уже создавались марксистские кружки. Миха Цхакая, Филипп Махарадзе, Кецховели даже в духовной семинарии занимались революционной деятельностью. Ной Жордания, Чхеидзе, Рамишвили открыто критиковали монархию и помещичий строй. В 1899 году Степан Шаумян создал марксистский кружок в Баку. Большую роль в формировании революционной организации на Кавказе сыграли Александр Цукулидзе, Ноношвили. Интересно вспомнить, что в 1904 году был провален Кавказский Комитет социал-демократической партии, организации были разгромлены, но сохранился только Миха Цхакая, так как во время обыска у него не нашли компрометирующих его материалов. Удивительно, как это старая жандармерия соблюдала законность. Сейчас же арестовывают людей без всяких улик, только исходя из подозрения, что человек посетил какое-то оппозиционное собрание.

Любопытно отметить, что все эти перечисленные мною революционеры, создававшие социал-демократические организации на Кавказе, теперь забыты, «историки» пытаются все достижения революции Закавказья приписать одному Сталину. Стоит одному лизоблюду на съезде сказать, что Сталин организатор кавказских большевиков, и все делегаты немедленно встают и устраивают дикую овацию своему вождю.» Я грузинским товарищам говорил то, что они сами хорошо знают. Но они же, будучи членами ЦК, в свое время боролись с рабочей оппозицией, с сапроновцами, не понимая, что эти группировки предвидели термидор. Грузинские товарищи со мной согласились, что это была непоправимая ошибка, сейчас они понимают, что в выступлениях Шляпникова и Сапронова было здоровое зерно, так как они требовали реальных гарантий демократии.

Кончился мой затянувшийся доклад. Ко мне подошел Миша Окуджава, пожал мне руку и сказал: «Мне всегда была приятна правда, должен признаться, что и я не понимал этой правды, когда сидел в ЦК». И все же все согласились, что временно необходимо организационно ликвидировать группировки в Грузии. Была какая-то надежда, что блок с Бухариным, Рыковым и Томским может изменить положение в партии и в ЦК. Опыт показал, что эта надежда была обманчива. После нашего совещания в квартире редактора «Зари Востока» мне сказали, что Ладо Думбадзе, бывший председатель Совнаркома Грузинской ССР, не мог придти на наше собрание по болезни. Было решено.. что мне будет устроена встреча с Ладо Думбадзе на его квартире.

Мы с Мишей несколько дней провели в Тифлисе, Гиршак уехал в Баку. Ночевали мы на разных квартирах, и всюду проявлялось традиционное гостеприимство грузинских товарищей. Я встретился с Ладо Думбадзе, его квартира находилась на маленькой улице его же имени. Улица упиралась прямо в фуникулер. Меня предупредили, что хвостов я могу не бояться, так как в Грузии со всякого рода сыщиками научились расправляться элементарно: их просто бьют по морде. Поэтому я пришел на квартиру к Ладо Думбадзе с самого утра. Открыл мне дверь сам Ладо. Меня сразу поразила его внешность: человек среднего роста со смуглым лицом и черной окладистой бородой, он сразу же вызвал у меня полное доверие. Я как-то читал курс антропологии, в котором грузинский народ причисляется к самой красивой расе. Внешний облик Сталина вовсе не оправдывает такую точку зрения антропологии. Но внешний облик Ладо Думбадзе заставляет думать, что антропология не ошибается. Я сам никогда не видел Буду Мдивани, но грузинские товарищи изображали его настоящим Апполоном.

Кто-то уже проинформировал Ладо Думбадзе о нашем совещании на квартире Вирапа, поэтому наша беседа была недолгой, тем более, что бывший председатель Совнаркома чувствовал себя слабым после перенесенного гриппа. Но то, что я узнал от этого человека, целиком подтверждало все слухи о прошлой деятельности Джугиашвили на Кавказе. Думбадзе вытянул из своего письменного стола желтую бумажку и вручил ее мне. На этой бумажке я увидел штамп 3-го отделения охранки Грузии. Жандармский полковник охранки сообщает в Петербург, что среди левых социал-демократов Грузии имеются доверенные лица, среди них называется Иосиф Джугиашвили по кличке «Коба». Ладо Думбадзе добавил, что Джугиашвили очень легко убегал из ссылки, спокойно бродил по Тифлису, а после этого проваливались подпольные кружки. Ладо рассказал и о грязных методах борьбы Джугиашвили с лидером грузинских меньшевиков Ноем Жордания, он говорил: «Ной Жордания – образованный марксист и прекрасный оратор, в открытой дискуссии он нас безусловно разобьет… Поэтому мы должны его скомпрометировать, например, пустить слух, что Ной Жордания вор, присвоил деньги рабочей кассы, пока разберутся, мы что-то выиграем.» Точно такими же методами Сталин начинал борьбу со всеми своими противниками: Буду Мдивани, Троцким, Зиновьевым, Бухариным и другими. Уже в те годы было ясно, что Сталин будет использовать любые средства ради власти. Там, где закон молчит, где народ лишен элементарных прав, неизбежно к власти приходит тиран.

Ладо Думбадзе тоже считал, что необходимо распустить все нелегальные фракции и группы, он тоже надеялся на возможность изменения ситуации, если Бухарин, Рыков и Томский поймут свои прежние ошибки и будут ориентировать своих сторонников на сопротивление сталинским авантюристам. Ладо Думбадзе просил меня остаться обедать, но я отказался, так как на улице меня ждал Миша Иванов. Мы с Мишей решили еще раз подняться на «Святую гору», погулять по Ботаническому саду и с высоты взглянуть на панораму Тифлиса. Затем посетили знаменитые тифлисские бани, там широченные ванны вделаны в пол, а теплая вода поступает по трубам непосредственно из подземных источников, находящихся в районе Эльбруса. Я рассказал Мише о документе, который показал мне Ладо Думбадзе. Было трудно даже помыслить, что во главе ВКП(б) оказался бывший агент царской охранки. Мы с Мишей предположили, что «Коба» будет стремиться физически уничтожить всех, кто знал о его темном дореволюционном прошлом. И наше горькое предположение вскоре стало реальностью. Как только представилась возможность, «Коба» развернул широкую и беспощадную кампанию против всех, кто что-то знал о его прошлом и мог помешать созданию легенды о его «необыкновенных заслугах в революции». С предчувствием беды мы очень тепло расстались с грузинскими товарищами. Настроение у нас было неважное. Нам было трудно примириться с тем, что мы, вопреки нашим убеждениям, ездили по стране и убеждали людей, настроенных на борьбу, отказаться от их планов и ждать, когда обстоятельства будут более благоприятными. Но ведь и мы сами не верили в эти будущие «благоприятные обстоятельства», понимали, что все мечты нашей юности уже никогда не осуществятся.

Да, в 1928 году в Советской России начались массовые репрессии такого масштаба и характера, что режим российского самодержавия уже представлялся вполне либеральным. Поезд уносил нас с Мишей в Москву, на станции Ганжа за 1 рубль купили четверть виноградного вина и большую корзину винограда, гадали, что нас ожидает в ближайшем будущем.

Отрочество. Мои родители. Талмудтора. Начало трудового пути (Книга 1, Глава 2)

В городе Александровске было несколько фабрик, много различных мастерских и больших торговых складов, особенно зерновых, реальное и коммерческое училища, гимназия, два кинотеатра и даже драматический театр. Заметную часть населения составляли евреи. Городская еврейская община была большой и богатой. Евреи, владельцы фабрик и крупные торговцы, постоянно делали значительные взносы в кассу еврейской общины, особенно щедрым был миллионер-хлеботорговец Лещинский. Община построила в городе большую, красивую хоральную синагогу, детский приют, дом для престарелых и больницу с необычайно хорошими условиями для больных.

В еврейской общине города поддерживалась замечательная традиция помощи бедным семьям, особенно перед каждым еврейским праздником и в организации свадеб, вплоть до приобретения приданого невесте. Хоральная синагога была широко известна за пределами города, иногда в ней пел знаменитый кантор Сирота, приезжавший из Америки, а я и мой близкий друг Саша Шаргородский пели в синагогальном хоре. Старостой синагоги был очень популярный и уважаемый в городе человек, доктор Жаботинский. Говорили, что он близкий родственник отца Владимира Жаботинского, ставшего одним из лидеров сионистского движения.

В нашей семье было восемь детей, до меня появились на свет вначале три сестры, затем два брата, после меня — брат и сестра. Достаток в семье был всегда ниже среднего, хотя отец, старшие братья и сестры всегда работали, отец — портным, остальные — на фабриках. Память сохранила самые теплые воспоминания о жизни в родительском доме. В нем царила атмосфера доброты и, как я могу теперь сказать, спокойного оптимизма. Я не помню ни одной серьезной ссоры. Думаю, что все это в основном определялось человеческими качествами отца и матери, к которым мы относились с глубочайшим уважением. О них хочу написать отдельно.

Отец, Исайя, был высокого роста, плотного телосложения. Он был физически сильным и спокойным человеком, при ходьбе держался прямо. В нем совершенно естественно сочетались глубокая религиозность и прогрессивные взгляды относительно политического и социального устройства общества. Официального образования он не получил, но от природы был мудрым и рассудительным человеком, хорошо знал историю, особенно историю еврейского народа и Французской революции. Когда впоследствии он узнал о моих симпатиях к социал-демократам, вероятно, опираясь на исторические аналоги, бросил поистине сакраментальную фразу: «Революционеры хороши до тех пор, пока они не приходят к власти, получив власть, они прежде всего перебьют друг друга».

Отец прилично знал три языка: с мамой говорил на идиш, за обедом ко всем обращался на древнееврейском, а в остальное время говорил по-русски. На древнееврейском читал Пятикнижие Моисея. Мне запомнилось его совершенно особенное, без преувеличения, благоговейное отношение ко всему, что касалось образования. От детей он требовал уважительного отношения ко всем учителям без исключения, бдительно следил за выполнением школьных заданий, очень тяжело переживал, когда кто-то из детей должен был вместо учебы идти работать. Думаю, что отцу я прежде всего обязан тем, что с малых лет и до преклонного возраста люблю учиться, люблю книги. И еще одно хорошо запомнившееся качество отца — он с огромным уважением относился к жене, моей матери, хотя она была безбожницей.

Мать, Рахиль, осталась в моей памяти молодой, легкой, чистой и очень доброй. Она была небольшого роста, со светлыми густыми волосами и яркими синими глазами. У нее были тонкие черты лица и аккуратная фигура, двигалась она быстро и изящно. Она отличалась веселым характером, большой любознательностью, исключительной чистоплотностью и… кулинарным талантом. Мама никогда не скрывала своих рецептов и, если спрашивали, щедро делилась секретами своей кухни с подругами и соседками. Очень любила театр и еврейские праздники, тщательно к ним готовилась с соблюдением всех правил и установлений. В Бога не верила, но по праздникам и субботам всегда вместе с отцом ходила в синагогу. Умела хорошо шить на швейной машинке и художественно вышивать, всему этому обучила дочерей. Она постоянно проявляла повышенный интерес к политике, остро переживала социальную несправедливость и ограничение свободы личности. Такое же отношение к этим проблемам она привила и детям. Она настолько серьезно относилась к борьбе с самодержавием, что неоднократно бралась расклеивать по городу крамольные листовки. А дома у нас с согласия родителей частенько собирались молодые люди различных политических взглядов: социал-демократы, эсеры, сионисты, анархисты. Эти встречи проводились под видом вечеринок. На стол ставили вино и закуски. А мать в это время стояла на часах, должна была дать сигнал о приближении жандармов. А когда это случалось, собравшаяся молодежь начинала петь и танцевать.

Вероятно, под влиянием матери, в условиях того далекого бурного времени в моей жизни общественные интересы на много лет отодвинули на второй план личные. Уже став взрослым, я осознал, насколько большое влияние именно в период отрочества оказала семья на формирование моей жизненной позиции и какими цельными личностями были мои родители. В нашей чисто рабочей семье все любили музыку, песни, театр. Дома был граммофон и много пластинок. Часто вечерами слушали классическую музыку — Бетховена, Моцарта и Баха, а также арии из опер в исполнении Шаляпина, Карузо, Собинова и Неждановой.

Тухачевский, Буденный, Ворошилов ( книга 1-я, глава 5-я)

Мне довелось несколько раз встречаться с Тухачевским, он всегда держался очень просто, свои мысли излагал ясно. Помню, как в Павлодаре он вышел из вагона на железнодорожном вокзале в простой гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, на голове буденовка с большой красной звездой. Ему тогда было 25—26 лет. Его окружили бойцы, он рассказал какой-то анекдот, все смеялись, и он сам заразительно хохотал.

Тухачевский был талантливым военачальником, с его назначением командующим Западным фронтом там очень быстро коренным образом изменилось положение. Мне приходилось беседовать с бойцами, которые воевали под командованием Тухачевского. Они с восторгом говорили: «С этим Суворовым мы не пропадем». В 1919 году сформировалась так называемая военная оппозиция. Ее режиссером был Сталин, оставшийся в тени, а формальным главой считался Ворошилов. Помню, что в эту оппозицию входили Буденный, Гусев, Тимошенко, люди в военном отношении малограмотные. Эти «архиреволюционеры», прикрываясь революционными фразами, не доверяли бывшим царским офицерам, которых Троцкий поставил на многие командные посты в Красной армии. Эти оппозиционеры также были сторонниками партизанской войны с опорой в каждом крае на отряды, сформированные из местного населения, и не желали подчиняться верховному, централизованному командованию. Исходя из такой позиции, Сталин, Ворошилов и Буденный считали, что 1-я Конная армия, состоявшая преимущественно из кубанских и донских казаков, не должна удаляться от родных мест. В результате была сорвана Польская кампания: вместо того чтобы подкрепить левый фланг наступавших на Варшаву частей Западного фронта, 1-я Конная армия и еще несколько соединений Южной группы войск топтались на юге. Началось быстрое отступление частей Красной армии на Западном фронте. Учитывая, что наступление на Западном фронте сопровождалось очень большим напряжением сил, последовавшее неожиданное отступление на исходные позиции катастрофически повлияло на боеспособность Красной армии. Пришлось заключить мир с Польшей на условиях, значительно худших, чем предполагалось первоначально. По законам военного времени виновных в провале Польской кампании в связи с отказом выполнить приказ верховного командования должны были предать суду ревтрибунала. По трудно объяснимым мотивам Ленин защитил виновных.

В Павлограде в конце лета 1919 года я впервые увидел Буденного и Ворошилова. Человек среднего роста, широкоплечий, с большущими усами, стоя на тачанке, пытался обратиться с речью к своим бойцам и гражданам Павлограда. Но никакой речи не получилось. Буденный не мог связать и трех слов,махнул рукой и начал разглаживать свои усы. Он, улыбаясь,сказал: «Со мной сюда приехал мой комиссар, Клим Ворошилов, у него хорошо язык подвешен, он вам все расскажет». И действительно, вечером в здании кинотеатра был назначен митинг для всего Павлоградского гарнизона, на котором выступил Ворошилов. Я внимательно вслушивался в его речь, мне хотелось уловить какую-то мысль, получить какие-то сведения. Но напрасны были мои надежды — Ворошилов почти полтора часа говорил, но не обогатил сознание слушателей ни мыслями, ни фактами. Я знал, что Ворошилов — бывший слеcарь Гартмановского завода из Луганска, мне хотелось проверить, как выросли рабочие за период Гражданской войны. Я знал многих рабочих, которые поражали меня своей оригинальной мыслью и эрудицией. Но Ворошилов мне казался просто серым человеком. Он в своей речи снова напомнил, что нужно быть бдительными, что враг не спит, что к революции присосалось много чужаков, был прямой намек на бывших офицеров царской армии. Но уже в 1920 году где-то промелькнуло имя Сталина, говорили, что он в армии играет роль Аракчеева и всех берет под подозрение. Уже в наше время, как в тумане, носились слухи о недоверии к Тухачевскому, Егорову, Уборевичу, Корку и даже к начальнику штаба Реввоенсовета республики Сергею Сергеевичу Каменеву. Говорили, что Сталин называл бывших офицеров «золотопогонниками». Сталин еще не думал о том, что в скором времени он оденет золотые погоны всем командирам, сам себя украсит золотыми погонами и красными лампасами, присвоит себе звание генералиссимуса. Суворов должен перевернуться в гробу: человек, никогда не бывавший на фронте, имевший весьма смутное представление о военном деле, становится генералиссимусом. .

Первые детские впечатления. История фамилии Григоров.

Я ровесник века, родился в 1900 году в городе Стародуб Черниговской губернии. Фамилия нашей семьи — Монастырские — пошла от деда отца, крестьянина. Небольшая деревня, в которой он жил, располагалась возле монастыря, и все жители были Монастырскими. В 1919 году при отступлении частей Красной армии из Екатеринослава меня оставили работать в тылу Добровольческой армии и дали подпольную кличку Григоров, которая стала моей фамилией на всю жизнь. В год моего рождения отцу было 40 лет, матери 38, и в семье уже росло пять детей в возрасте от четырех от пятнадцати лет. Через два года после моего рождения вся семья переехала в город Александровск на Днепре Екатеринославской губернии. Вместе с нами жили бабушка и дедушка матери (мой прадед), бывший николаевский солдат, прослуживший в царской армии 25 лет. После армии он поселился в городе Курске, где родилась и жила до замужества моя мать. Очень смутно помню прадеда, он все время лежал на лежанке, пристроенной к русской печке. Прадед прожил 102 года, перед смертью он сам зажег свечи, лег и тихо умер.

Я начинаю воспоминания с 1905 года: два события этого года глубоко запали в мою детскую память. Одно — это рождение брата Яши. Какое-то время я удивлялся тому, что в доме появился маленький человечек, вокруг которого было много суеты. Вскоре я очень полюбил маленькое, беспомощное существо, с удовольствием укачивал его, пел ему песенки. Меня дома стали называть нянькой. Второе событие того же года — это еврейский погром, произошедший на моих глазах. Как видно, я был впечатлительным ребенком, если до сих пор могу в деталях восстановить ужасные сцены погрома. И как это ни покажется странным, но произошедшее на глазах пятилетнего мальчика в какой-то степени повлияло на мое восприятие окружающего мира, на отношение к людям, с которыми довелось сталкиваться в дальнейшем. Несмотря на мой малый возраст, я интуитивно ощутил бессмысленную жестокость озверевшей черносотенной толпы. С тех пор я никогда уже не мог спокойно относиться к насилию над слабым и беззащитным человеком, особенно когда это насилие принимало форму тупой разнузданности. Сохранилось у меня туманное воспоминание о моей бабушке, часто гладившей меня по голове, при этом у нее на глаза навертывались слезы. Потом я узнал от моей матери, что бабушка была гордым человеком, будучи совершенно безграмотной, она высоко ставила чувство собственного достоинства. Бабушка плюнула в лицо приставу в Курске и ударила его кулаком в грудь, когда он вместе с жандармами пришел арестовать моего дядю, брата моей матери.

Город Александровск был небольшим, довольно грязным городком. Немощеные пыльные дороги, сбоку которых были проложены деревянные мостки. Только в центре города, где жили дворяне и торговцы, попадались участки булыжных дорог. После сильных дождей дороги превращались в липкую грязь, и ребятишки лепили из нее различные фигурки. Река Московка делила город на две части, соединявшиеся деревянным мостиком. Летом реку можно было переходить вброд. На одном берегу реки раскинулись поля пшеницы и огромные баштаны, принадлежавшие болгарам, основным поставщикам на базар свежих овощей. Между баштанами и рекой пролегала узкая тропинка, по которой ватаги мальчишек босиком, в рубашонках навыпуск, с удочками через плечо двигались к Днепру, не забывая по пути на баштанах запастись свежими помидорами, огурцами, початками кукурузы. Изредка на баштанах появлялся сторож, прихрамывавший старичок. Особо ретивых воришек, топтавших грядки с овощами, он хлестал длинным кнутом. За баштанами тянулась полоса фруктовых садов, принадлежавших немецким колонистам.

Поселились они в этих краях при императрице Екатерине II. Колонисты жили богато, используя дешевую рабочую силу, набиравшуюся в ближайших украинских деревнях. Домики колонистов с крышами из красной черепицы отличались чистотой и аккуратностью. Возле каждого домика большие цветники. В детстве и отрочестве я водил дружбу с мальчиками старше меня. В Александровске моим другом был Саша Шаргородский, когда мне было пять лет, ему — двенадцать. Он был сыном состоятельных родителей, учился в гимназии. Саша многое умел: увлекательно пересказывал приключения, вычитанные из книг, смело прыгал с крыши дома, хорошо плавал и нырял, прeкрасно пел. Однажды он спас тонувшего мальчика, попавшего в речной водоворот. Я всегда смотрел на Сашу с восхищением, в моих глазах он был героем. Отец часто брал меня в синагогу, в будние дни в маленькую бешмедрес, где старики сидели над Танахом. Они завораживали меня своими длинными седыми бородами, густыми ресницами и почти детским выражением глаз. Желтыми пальцами они часто набивали в нос нюхательный табак. Перед ними лежали огромные книги в кожаных переплетах, старики водили пальцами по строчкам, что-то напевали, часто спорили. В субботу и праздники отец брал меня в хоральную синагогу. Она производила на меня впечатление своей торжественностью, ковчегом со свитками Торы, многочисленными свечами. Мне очень нравилось пение кантора и хора мальчиков. Мальчики были одеты в бархатные пелеринки, на голове четырех угольные бархатные шапочки. Очень скоро мне довелось узнать и другую сторону жизни — и с тех пор поблекло то, что раньше казалось красочным и привлекательным. В детстве я не знал ни классовых, ни национальных различий, но зловещие события, произошедшие в нашем городке, многое изменили в моих детских представлениях о жизни, о людях. Мое безоблачное детство закончилось с еврейским погромом. До погрома все люди казались мне одинаково хорошими, в моем сознании они делились на детей и взрослых, мальчиков и девочек, смелых и трусливых. После погрома я узнал, что есть убийцы, звери в облике человека. После погрома даже образ Саши Шаргородского потускнел.

Смерть Сталина

Под Новый год я впервые увидел начальника Норильских концлагерей. Это был знаменитый своей жестокостью генерал Семенов. Однажды неожиданно распахнулась дверь нашей камеры и мы увидели человека огромного роста, толстого, с багровым лицом, напоминавшим морду бульдога: большой приплюснутый нос, серые навыкате глаза. «Лютый зверь» так его называли в Норильских концлагерях. Семенова сопровождала большая свита энкаведешников разных рангов. В камеру Семенов не вошел, стоял возле двери, ноги широко расставлены, руки уперты в бока. Генерал хриплым голосом спросил: «Есть жалобы? Довольны кормежкой? На работу выводят?» Какие повеяли ветры, что большой начальник стал спрашивать заключенных, чем они недовольны. Особенно неожиданно было услышать подобные вопрсы от генерала Семенова – «лютого зверя». Как видно, в Москве назревали какие-то серьезные перемены. Много можно было ответить Семенову. Но мы все молчали, понимали, что жалобы на администрацию приведут только к ужесточению режима. Не услышав от нас ответов на вопросы, генерал и вся его свита направились к другим камерам, а дверь нашей камеры захлопнулась.

Было известно, что Семенов проявлял особую жестокость в отношении политических заключенных. До его перевода на должность начальника Норильских концлагерей он был начальником НКВД Красноярского края. С этого поста его сняли не за совершенные им преступления, а за то, что кое-какие сведения об этих преступлениях каким-то образом просочились за границу. В Норильске генерал Семенов занимал большой особняк, имел личную охрану из автоматчиков и свору собах. За невыполнение производственных планов Семенов снимал с работы нерадивых начальников концлагерей, отправлял их в более отдаленные края. В связи с этим ужесточались требования к заключенным, не выполнявшим нормы выработки, что сопровождалось увеличением смертности.

Семенов часто приходил в бараки, становился на колени, проверял, нет ли чего под нарами. Немало заключенных расстреляли по личному указанию Семенова за нарушение лагерного режима, за попытку к бегству, за саботаж и уклонение от работы.

Однажды, когда рано утром нас вывели на работу, один из проходивших заключенных концлагеря незаметно подошел к нам и прошептал: «Кремлевская свинья умирает». Эта новость всех нас взбудоражила. Неужели наконец-то с исторической сцены сойдет советский Гитлер? Когда мы после работы вернулись в камеру, все разговоры велись только на эту тему. Строились самые различные предположения, но большинство политических нашей камеры пришли к заключению, что после смерти вождя-мракобеса будет объявлена амнистия. Все приободрились, появилась надежда на то, что мы не закончим жизнь в заключении.

На Большой Земле назревали события в связи с ожидавшейся смертью Сталина. Мы это ощутили в совершенно неожиданном «либерализме» администрации концлагеря и МВД. Дело в том, что некоторые из нас, получивших новые сроки, отбывали еще дополнительно год заключения во внутренней тюрьме за различные «прегрешения»: я - за непочтительное поведение на следствии и на суде. И вдруг тюремный срок для некоторых из нас кто-то решил сократить. В начале февраля 1953 года в камеру вошла группа людей в белых полушубках. Один из них зачитал список освобождаемых из внутренней тюрьмы «за хорошее поведение». В этом списке значились инженер, поэт, эстонец и я. Вся четверка – чистые «политики». Нас вывели с тюремного двора, привели к небольшому специальному бараку, где и заперли.

Через три дня нас выпустили из особого барака. Я встретился со своими товарищами, среди которых были и японец Судзуки, и венгерский студент Бела. Меня угостили белым хлебом, колбасой и сахаром. Подошел пожилой человек, протянул мне руку и назвался Михаилом Милославским. Он жил в бараке «спецов», сказал,что у них в бараке есть свободные места и я могу там поселиться. Я знал, что поселяться в барак без ведома администрации не разрешалось, но мне объяснили, что теперь администрация на все нарушения режима закрывает глаза. Это было приятной новостью. В бараке «спецов» жили ученые, инженеры, геологи, экономисты, прорабы – все те, кто проектировал строительство города Норильска, большой обогатительной фабрики (БОФ), медеплавильного завода, никелевых рудников и многих других объектов Красноярского края. «Спецы» составляли особую касту. Работали они не за страх, а за совесть, хотя многие из них находились в Норильских концлагерях уже по 10 лет. «Спецы» вели себя осторожно, боялись затрагивать политические темы.

Большинство заключенных с надеждой ожидали смерти Сталина, но были и такие, кто утверждал, что после Сталина будет еще хуже. 5 марта 1953 года кровавый кремлевский тиран скончался. Понятно то особое состояние заключенных, которые ожидали смерти Сталина. Одни понимали умом, другие интуитивно чувствовали, что со смертью кровавого диктатора-маньяка должны произойти какие-то перемены и в стране, и в концлагерях.

Меня включили в строительную бригаду, мы строили 5-ти и 6-тиэтажные дома. Я рыл котлованы, таскал кирпичи, замешивал цементный раствор. Мы боролись за 600-700 граммов хлеба. Бригадир «нажимал», крыл матом, но настроение у него было добродушное. Бригадир не возражал против перекура. Раньше это не разрешалось, повеяло свжим ветерком. Никто толком не знал, откуда дует этот ветерок. Речь зашла о политической амнистии после смерти Сталина, это стало самой животрепещущей темой в советских концлагерях.

Я так высказался по этому вопросу: «Да, все репрессии исходили от кровавого диктатора… Но под его руководством сформировался особый, очень многочисленный партийно-государственный класс, которому всегда будет необходим свой вождь. Единовластие в СССР не является случайностью, оно коренится в социальных и исторических условиях возникновения и развития России. Советские и партийные органы – это пустая юридическая форма. Они всегда проштампуют любое решение, принятое в узком кругу высших партийных чиновников. Вопрос может стоять так: каков будет по характеру, культуре, нравственному уровню очередной вождь… Если это будет либерал, да к тому же умный человек, то он проведет политическую амнистию… Я думаю, что в сложившихся условиях политическая амнистия неизбежна, трудно только сказать, в какой форме она будет проведена.» После смерти Сталина режим в концлагере немного ослаб, но общий распорядок жизни не изменился. Все шло своим чередом: на ночь бараки запирали, за нарушение режима сажали в БУР, у ворот перед выходом на работу и при возвращении обыскивали. Смертность, как и прежде, была высокой, ежедневно хоронили несколько человек на пустыре, примыкавшем к концлагерю. Вот только заключенные стали держать себя свободнее, чаще и более открыто обсуждали самые различные проблемы.