1919 год, Севастополь. Знакомство с семейством миллионера Шпицглюза.

В Севастополе готовилось вооруженное восстание рабочих и моряков Черноморского флота против барона Врангеля. Восстание должно было быть приурочено к наступлению частей Красной армии на Юго-Западном фронте. Подпольная организация Екатеринослава поручила мне наладить связи с подпольщиками Севастополя. Путь по железной дороге проходил через Синельниково, Александровск и Токмак, где размещались части «Дикой дивизии» Шкуро. На станции Синельниково я должен был пересесть на поезд, который шел из Харькова до Севастополя. Я был одет в студенческий костюм, на голове у меня была фуражка с зеленым околышком, а в паспорте значилась фамилия, которую я получил в период подполья. В вагоне было много солдат, мелких купцов и молодых людей, распевавших патриотические песни и поднимавших тост за единую и неделимую Россию, за славного генерала Деникина, барона Врангеля и союзников. Я растворился в этой массе пассажиров, но внимательно прислушивался к разговорам. Один молодой прапорщик, тоже участвовавший в попойке золотой молодежи, держа стакан водки, докладывал: «Добровольческая армия подходит к Москве, и скоро жид Лева Троцкий будет висеть на телеграфном столбе».

На станции города Александровска в вагон вошли офицеры и стали проверять документы пассажиров. Один из них, на рукаве которого красовалось изображение человеческого черепа, подошел ко мне и попросил предъявить документы. Когда я вручил ему свой паспорт, он внимательно посмотрел мне в лицо и приказал произнести слово «кукуруза». Я произнес это слово с таким напряжением, что буква «р» раскатисто прогремела. Офицер вернул мне мой документ и пошел дальше. Опасность миновала. Больше всего я боялся обыска, так как в моем чемоданчике с двойным дном находились зашифрованные материалы. Поезд тронулся. Я посмотрел в окошко вагона на тот город, где прошло мое детство.

В 6 часов вечера я прибыл в Севастополь. Сошел с поезда и с независимым видом двинулся к центру города, Нахимовскому проспекту. Вначале город не произвел на меня должного впечатления: небольшие домики, мусорные ямы, крутые склоны в верхней части города, караимы, у которых на головах красовались фески, мелкие торговцы рахат-лукумом — все это было обычно. Но вот передо мною открылось в панораме Черное море в лучах заходящего солнца. В своей жизни я впервые видел море и, забыв о цели своего приезда, долго любовался необозримым водным пространством. С правой стороны, на небольшой площади, окруженной казенными домиками, я увидел памятник Нахимову, русскому адмиралу, герою севастопольской обороны, соратнику знаменитого Корнилова. Налево от памятника раскинулся прекрасный Приморский парк. Этот парк расположен в огромной бухте, где стояло много кораблей с различными национальными флагами. На Приморском бульваре и Нахимовском проспекте разгуливало много врангелевских офицеров. Моряки ходили целыми группами и распевали какие-то иностранные песни. Но меня удивляло, что в городе было абсолютно спокойно и на улицах нельзя было встретить ни одного пьяного матроса. Торговали яблоками, грушами, апельсинами, урюком. Продавцы зазывали звонкими голосами покупателей. Девушки и дамы, веселые и хохочущие, в соломенных шляпках с лентами громко разговаривали и кокетничали с морскими офицерами. При виде этой пестрой толпы не верилось, что Севастополь находится на пороге радикальных перемен. Мне даже казалось, что только одному мне известно о скорых переменах в этом знаменитом приморском городе, в это время оказавшемся оплотом всех сил, выступающих против революции.

Однажды, сидя на берегу моря возле Приморского парка, я увидел девушку, почему-то напомнившую мне библейскую Юдифь. Она сидела и любовалась морскими просторами. Я решил с ней познакомиться, выдавая себя за студента. Вначале я заговорил с девушкой о погоде, сказал дежурную фразу:
— Какой чудесный день, правда, мадемуазель?
Она ответила:
— Особенно у нас в Крыму, когда синее небо отражается в воде Черного моря.

Вот так и познакомились. Девушку звали Аннет, фамилия Шпицглюз. Она сказала, что отец ее хорошо известен в городе, он богатый человек, ему принадлежит большой каменный дом на Нахимовском проспекте. Мы заговорили о литературе, музыке и живописи. Я упомянул Айвазовского, напомнил девушке, что этот маринист родился в Феодосии, что он написал «Лунную ночь в Гурзуфе». Затем я начал высказываться о картине «Девятый вал», даже сказал, что те, кто может бороться со стихией океана, будут успешно бороться и с трудностями в повседневной жизни. Затем я решил поразить новую знакомую латынью и знанием немецкого языка. Без всякой связи с предыдущим я что-то произнес из речи Цицерона в римском сенате, а затем переключился на стихи и с чувством прочитал на немецком языке несколько стишков из «Путешествия по Гарцу» Генриха Гейне. Аннет сказала, что любит приключенческие сочинения и фантастику. Она прочитала всего Жюля Верна, Герберта Уэльса. Толстовскую Наташу Ростову она считала скучной, а Анна Каренина приводила ее в восторг. На Приморском бульваре мы провели довольно много времени, ели мороженое. К нам присоединился молодой прапорщик, знакомый Аннет. Мы с ним разговорились, он оказался довольно смышленым и свободолюбивым человеком. Втроем мы вышли из парка и направились к дому Шпицглюз. Аннет просила меня зайти в дом и познакомиться с ее семьей, но я отказался, сославшись на то, что обещал своим родственникам прийти в определенное время. На самом же деле я не мог решить вопрос, позволено ли мне общаться с буржуазной семьей. Я должен был посоветоваться с Бабаханом, с которым встретился ранее, руководителем крымской большевистской подпольной организации. Когда я рассказал ему о моем романтическом знакомстве, он расхохотался, а потом сказал, что он хорошо знает миллионера Шпицглюза как человека либерального. У Шпицглюза собираются люди, критически относящиеся к барону Врангелю, и будет интересно там кое-что узнать. В этот вечер мы до глубокой ночи говорили с Бабаханом о многом. Он был участником революции 1905 года, он знал всех основных руководителей той революции, представлявших самые различные политические течения. Мне было очень интересно узнать от участника тех событий как о подробностях, так и о глубинных противоречиях, которые уже в те времена раздирали царскую Россию. Бабахан считал, что уже в 1905 году в России все слои общества желали освободиться от деспотизма самодержавия. Много интересного Бабахан рассказал мне о Троцком. В 1919 году никому не приходило в голову противопоставлять Троцкого Ленину. Мы знали о некоторых разногласиях между Троцким и Лениным по организационным и тактическим вопросам и никогда не предполагали, что впоследствии эти разногласия будут раздуты до гиперболических размеров.

От Бабахана я узнал, что именно Троцкий был главным вдохновителем и руководителем революции 1905 года, что он возглавлял Петербургский Совет рабочих депутатов. Бабахан говорил о таланте Троцкого, его колоссальной популярности среди питерских рабочих. Я узнал, что Троцкий перед высылкой в Березово сидел в Петропавловской крепости. По пути в Березово Троцкий совершил побег и эмигрировал в Европу, затем в Америку. — Я уверен, — сказал Бабахан, — что под руководством этого гениального политика и организатора Красной армии будут разгромлены все внешние и внутренние враги социализма.

Я опять встретился с Аннет Шпицглюз, она пригласила меня в гости. В большой столовой за столом, покрытым белоснежной скатертью, сидела группа веселых молодых людей, среди которых выделялся довольно пожилой человек с огромной, с проседью, патриархальной бородой и гривой каштановых волос. Лицо у этого чеовека было смуглым, почти бронзового оттенка. Большие темно-карие глаза, как у Аннет, но печальные, грустные, и трудно было объяснить причину печали этого преуспевающего человека. Пожав мне руку, отец семейства назвал себя Соломоном Исааковичем. Это был крупный, известный на всем Крымском полуострове торговец, обладатель не только собственного дома, но и красивой парусной лайбы. Рядом с Соломоном Исааковичем сидела его старшая дочь. Стоило посмотреть на эту женщину, чтобы сразу понять, что не Аннет, а Рахиль — так ее звали — является притягательным центром севастопольской золотой молодежи. Я пожал руку Рахили и сразу же пришел в восторг от ее необыкновенной внешности. Это была какая-то величественная и гордая красота. Вначале она показалась мне даже надменной, но позже я понял, что первое мое впечатление было обманчивым. Меня усадили между отцом семейства и Аннет. Напротив меня сидели два офицера, один из них в костюме моряка. Рядом с этим морским офицером сидела Рахиль. Офицеры держали себя с Рахилью исключительно галантно, не позволяли себе никаких вольностей. Видно было, что они не могут оторвать глаз от старшей дочери Шпицглюза. Очень скоро я убедился, что она не только красива внешне, но исключительно интересный человек и пикантная женщина. Рахиль около пяти лет прожила за границей, слушала лекции в Сорбонне и Пражском университете. Совершенно свободно говорила по-французски и по-немецки. Держала она себя очень просто, часто бросала остроумные фразы в сторону своих обожателей. Вероятно, Рахиль сознавала свое превосходство, она смотрела на офицеров немного с иронией — и это поднимало ее в моих глазах. Аннет шепнула мне на ухо: «Не бойтесь любоваться моей сестрой, она всем нравится». Я ответил ей тоже шепотом: «У вашей сестры черты библейской Рахили, описанной в Пятикнижии Моисея». Аннет расхохоталась. Ее раскатистый смех заразил всех сидящих за столом. В столовую вошли еще три офицера, один прапорщик и два подпоручика. Это были высокие, красивые парни с хорошими манерами воспитанных молодых людей. Я подумал, что попал в настоящее логово белогвардейцев и сочувствующих им членов семьи крупного капиталиста. Но дальнейшее показало, что и на сей раз я ошибся и что не всегда можно доверяться первому впечатлению. После того как все уселись за стол и выпили по большому бокалу французского шампанского (вино, как и оружие, в Севастополь поставляли французы), начался непринужденный разговор, из которого я смог заключить, что в этом доме нет поклонников барона Врангеля. Отметил также, что не провозглашали тосты во славу генерала Деникина, барона Врангеля и их западных союзников. Глава семьи, Соломон Исаакович, высказал интересную мысль, к которой все отнеслись с большим вниманием.
Он говорил:
— Даже такой полководец, как Наполеон, был плохим коммерсантом… Он совершенно не считался с интересами торговли и промышленности… ему только доставляй лошадей, продовольствие солдатам, а до остального ему дела нет.
Все встретили это замечание с улыбкой. Морской офицер бросил фразу:
— Осложнения и даже полный развал в промышленности и торговле происходят во время революций, например, так было во Франции в 1789–1793 годах, пока орудовали якобинцы.
То же происходит сейчас в России в связи с двумя революциями.

В ответ Рахиль, сверкнув своими черными глазами, начала развивать такую мысль:
— Революцию невозможно остановить, как невозможно остановить начавшееся землетрясение или извержение вулкана. А способствуем приближению революции мы с вами, господа, мы слишком высокомерно смотрели на народ и жили только для удовлетворения собственных потребностей. А уж о доме Романовых и говорить нечего. Самодержавие более, чем кто-либо, приблизило революцию.
Один из подпоручиков, сидевший рядом с Рахилью, поддержал свою соседку и от себя добавил:
— Приходится только сожалеть, что революции не останавливаются на первой фазе, свергая абсолютизм, революции в то же время пробуждают все темные силы общества, которые примыкают к ней не во имя идеи свободы, а ради своих личных, своекорыстных интересов… это присуще любой революции, но особенно, когда за революцией следует диктатура.

Меня поразила глубина мысли, высказанной офицером. Я не мог сдержаться и подал реплику:
— Но ведь все революции происходят потому, что в обществе есть люди угнетенные, бесправные, голодные. И поэтому неудивительно, что материальные интересы во всех народных движениях играют первостепенную роль… мы с вами сыты, одеты, над нами не висит Дамоклов меч постоянной нужды, поэтому нас в революции больше привлекают проблемы духовные и нравственные.

Я сам испугался своего высказывания, подумал, что присутствующие могли догадаться, что я марксист и большевик. Против всякого ожидания мне аплодировали, а Рахиль метнула в мою сторону горячий взгляд. Аннет подтолкнула меня локтем, как бы ободряя, а затем сказала:
— Вы еще не знаете, какова моя старшая сестра, ведь она училась в Европе и встречалась там с русскими эмигрантами.
В разговор вмешался старший Шпицглюз, внимательно слушавший, что говорила молодежь. Он сказал:
— Да, в России нечего было ждать, чтобы революция приняла цивилизованный характер… в России попирались не только элементарные права народа, но и права деловых людей, стремившихся вывести Россию из трясины экономической отсталости. Все сидевшие за столом внимательно слушали патриарха, крупного торговца хлебом, имевшего свои денежные вклады во многих европейских банках. И хотя этот крымский Ротшильд принадлежал к классу, находящемуся далеко от неимущих слоев народа, я подумал, что он хорошо понимает, что происходит в России. Весь облик старшего Шпицглюза вызывал симпатию, у меня не было сомнений, что он человек благородный. Аннет рассказала мне, что ее папа в молодости был революционером, отбывал ссылку в Сибири, бежал и эмигрировал за границу, где закончил коммерческий колледж, завел небольшое собственное предприятие, а уже в Россию прибыл крупным предпринимателем. Шпицглюз побывал в Индии, США, Китае. В Россию он вернулся в 1895 году и занялся экспортом зерна в Европу. А еще я узнал, что Шпицглюз построил в Севастополе дом для престарелых, материально поддерживает еврейских детей, обнаруживших способности в музыке и науке.

Мне все стало ясно, особенно когда он вскользь бросил фразу:
— Когда-то и я был якобинцем, даже читал «Капитал» Маркса, и это, пожалуй, была лучшая пора моей жизни.
Я осмелился задать вопрос Соломону Исааковичу. Вопрос был опасный:
— Как вы, Соломон Исаакович, относитесь к барону Врангелю?
Ответ был неожиданным:
— Я отношусь к нему, как и ко всем баронам… это халифы на час… не бароны, а деловые люди должны управлять такой огромной и богатой страной, как Россия.
Я осмелел и задал еще один вопрос этому удивительному человеку:
— Как вы оцениваете большевиков, считаете ли их деловыми людьми?
И опять ответ оказался нестандартным.
— Мне импонирует, что во главе большевиков кроме Ленина стоят такие люди, как Троцкий, Свердлов, Каменев и другие. Это, с одной стороны, даст повод таким антисемитам, как Шульгин, Пуришкевич, Марков 2-й заявлять, что евреи привели Россию к революции, но с другой, это как будто должно дать гарантии, что дело Бейлиса больше не повторится. Может быть, наконец, человечество одумается и перестанет преследовать народ, который никогда и никому не приносил вреда. Разгладив свою курчавую бороду и посмотрев своими печальными глазами в сторону офицеров, Соломон Исаакович сказал:
— Евреи, как и древние христиане, народ гонимый, преследуемый, и если ты действительно революционер, а не маскируешься под революцию, то должен к этому народу отнестись дружелюбно и помочь поднять ту часть еврейства, которая кровью сердца описана Шолом Алейхемом. Среди евреев много талантливых людей, немало богачей, но слишком много несчастных, перебивающихся с хлеба на квас. Все это было сказано очень просто, но в глазах говорящего было столько скорби, что все невольно опустили головы. Мы все находились под влиянием искренней исповеди мудрого человека. И все же я спросил, почему Соломон Исаакович помогает только еврейским молодым талантам. Он привел весьма убедительный довод:
— Потому что русскому таланту легче пробить себе дорогу в консерваторию, Академию художеств или науку, совсем другие возможности у евреев с их процентной нормой.

Я ночевал в доме Шпицглюзов. Утром попрощался со всеми членами семьи. Соломон Исаакович задержал мою руку в своей, посмотрел мне в глаза и сказал: — Пишите нам иногда, помните, что моя семья всегда с радостью предоставит вам приют, когда вы снова окажетесь в Севастополе. Мне показалось, что этот прозорливый человек каким-то внутренним чутьем разгадал мою тайну. Я немного растерялся. В это время порывистая Рахиль подошла ко мне и поцеловала в лоб. До выхода на улицу меня проводила одна Аннет, она крепко пожала мне руку и пригласила навещать ее. Бабахан встретил меня с тревогой, так как я его не предупредил, что могу остаться ночевать у Шпицглюзов. Я подробно рассказал ему о прекрасном семействе, о настроениях врангелевских офицеров и о моих думах.

Батька Махно и Волин

Мне довелось побывать на митинге в Екатеринославском оперном театре. На этом митинге выступили батька Махно и Волин. В ложах и партере сидели командиры многочисленных отрядов махновской армии. В одной ложе сидел красивый, длинноволосый человек, он все время улыбался и поглаживал свои усы. Мой сосед сказал, что это легендарный Щусь, командир конного отряда, совершавшего стремительные рейды по тылам Белой армии. В другой ложе, к моему удивлению, я увидел Полонского, командира знаменитой «железной повстанческой дивизии» и Бродского, комиссара той же дивизии. Эту дивизию, входившую в 12-ю армию, присоединили к махновской армии для совместных действий против Деникина.

Махно появился на подмостках театра, снял с себя серую шинель, папаху и маузер, все положил на стол. Весь зал восторженно его приветствовал. Махно молча стоял, всматривался в сидевших в зале. Я рассматривал этого крестьянского вождя, легендарного героя Гражданской войны. Это был человек небольшого роста, хрупкого сложения, с длинной гривой черных волос. Лицо энергичное, очки в серебряной оправе, за очками острый взгляд. Махно поправил свою косоворотку и поднял руку. Зал затих. Махно начал свою речь с заявления, что он плохой оратор, при этом он посмотрел на Волина, сидевшего в президиуме, ткнул пальцем в его сторону и бросил фразу:
— Вот он вам красиво изложит, чего мы хотим, за что боремся. — Махно немного помолчал, а затем сказал следующее — «Я скажу вам по-простому. Моя армия идет вместе с революцией, пока революция ведет борьбу с белогвардейскими прихвостнями.
Повернувшись в сторону ложи, где сидели Полонский и Бродский, Махно зловеще произнес:
— Но как только мы увидим, что на место белой власти и бюрократии хотят поставить новую власть, чтобы продолжать издеваться над народом под новой вывеской, мы объявим войну самой революции.
Эти слова Махно были встречены ревом всей массы, все встали и долго кричали: «Хай живе наш батько! Да здравствует Нестор Махно! Долой казематы, долой прокуроров и продажных судей!»

Вначале запели марш анархистов, потом «Марсельезу», гимн Французской революции. Председатель митинга Аршинов, ближайший помощник Махно, поднял руку. Было дано слово Волину. К рампе подошел широкоплечий среднего роста человек интеллигентного облика. Волину можно было дать не больше 50 лет, на самом деле ему было около шестидесяти. Мне было известно, что Волин — старый каторжник, один из лидеров русского анархизма, друг и последователь князя Кропоткина, автора знаменитых «Речей бунтовщика».

Волин, в отличие от Махно, начал свою речь спокойно, плавно. Говорил он без бумажки, хотя его речь была насыщена огромным количеством фактов, ссылок на авторитеты и исторические события. Дикция и стиль речи были прекрасными. Хочу отметить, что выдающиеся идеологи анархизма, Михаил Бакунин, Элизе Реклю и другие, не были участниками или хотя бы свидетелями широкого анархистского движения. Они лишь философски осмысливали теорию анархизма. Волин же был активным участником русской революции, прекрасно знал многих революционеров, разбирался во всех нюансах и противоречиях революционного движения. Поэтому его позиция представляет большой исторический интерес. Я попытаюсь кратко, но довольно точно передать речь одного из выдающихся теоретиков анархизма и одновременно одного из главных руководителей махновского движения.

— Граждане и соратники по борьбе! — так начал свою речь Волин. — в сознании напуганных обывателей и политических интриганов, стремящихся к «порядку», анархизм выглядит весьма непривлекательно… Якобы анархизм проповедует разнузданность народных страстей, направленных против общественного спокойствия, культуры и цивилизации. По мнению этих политиканов, анархизм проповедует полное безвластие, разрушение элементарных понятий о праве и законности. Это абсурдное представление об анархизме. Анархизм разрушает не нормальный общественный порядок, а так называемое государственное право, бюрократическое представление о праве и порядке и впервые восстанавливает право народа на полную свободу, на жизнь без государственных нянек! — Речь Волина была прервана громом аплодисментов. Командиры Красной армии, сидевшие в ложе, улыбались, но не аплодировали. Оратор перешел на более высокий регистр: — Укажите мне такое государство в прошлом и настоящем, которое выражало бы интересы народа! Такого государства не было, нет и не будет. Государство — это группа людей, всеми силами и средствами оберегающих свою власть. И революционеры, как только они занимают кресло государственного чиновника, теряют весь свой революционный запал. С этого момента их не волнуют чаянья народа, их интересы переключаются совсем на другое: повышение по службе, жалование, привилегии. Наши соратники по борьбе, сидящие в этом зале, — при этих словах Волин указал рукой на ложу, в которой сидели командиры Красной армии, — говорят, что Ленин и Троцкий хотят создать новый, ранее невиданный тип государства, основанный на так называемой диктатуре пролетариата. Но понятие «диктатура» должно вызвать негодование у всех революционеров мира… Кто будет практически осуществлять эту пролетарскую диктатуру? Конечно, не сам рабочий класс, а группа профессиональных революционеров, считающих, без всякого основания, что они выражают интересы не только мирового пролетариата, но и многомиллионного крестьянства России… Но это очередной миф. Где гарантия того, что эта кучка «избранников» не предаст интересы народа? Где гарантия, что на смену профессиональным революционерам не придут политические интриганы и проходимцы и не скажут, что «и мы пахали»? Церковь и многочисленная паства прячутся за спиной Иисуса Христа. Те, кто придет после нас, тоже будут прятаться за какимнибудь земным богом, как бы его ни назвали: Марксом, Лениным или Троцким. Древние христиане и рабы шли за Иисусом, затем христианство, обещавшее рай на небесах, было узурпировано Ватиканом и Святейшим Синодом. Эти избранники Бога на земле сжигали христиан именем Христа, посылали на эшафот, осеняя казненных золотым крестом. Христианство из религии рабов превратилось в религию господ. Церковь, иезуиты, инквизиция оправдывали изуверства Марии Медичи, английской королевы Елизаветы, французских монархов и крестоносцев, убивавших мирных граждан только за то, что они не признавали Христа.

Далее оратор коснулся Великой французской революции. Он сказал: — Свергли монархию, торжественно гильотинировали Людовика ХVI и его красавицу жену. Вначале все так называемые прогрессивные силы выступали единым фронтом против монархии. А что же получилось потом? За короткий срок слетели головы революционеров Бриссо, Кондорсе, Дантона, Робеспьера и многих других. Идеями Жан-Жака Руссо воспользовалась Директория, члены которой не имели никакого представления о великом демократе, не читали его книг. Вся эта историческая трагикомедия, сопровождавшаяся большими жертвами, закончилась сначала победой, а потом гибелью великого корсиканца. Все выступали от имени народа, все хотели сильной власти, мощного государства.

В 40-х годах появляется новый патриарх — Карл Маркс. Он выдвигает идею пролетарской диктатуры как форму перехода от капитализма к социализму. Но любая диктатура осуществляется меньшинством и требует насилия, опоры на армию и опричников. Исторический опыт свидетельствует, что любая диктатура вредна народу. Но она кончается трагически и для многих диктаторов. Внутри диктаторской группы неизбежно происходит борьба за власть, в результате побеждает не самый талантливый, а наиболее хитрый, беспринципный, не брезгующий ничем.

Мы, анархисты-коммунисты, категорически отрицаем централизованную государственную власть и диктатуру во всех ее проявлениях. Народ на местах должен создавать сельские, поселковые, городские комитеты, решающие все экономические, культурные вопросы совершенно самостоятельно на основе полной личной и социальной свободы. Для решения общегосударственных и общенациональных вопросов местные коммуны избирают своих уполномоченных. Эти уполномоченные не должны иметь никаких особых административных прав и привилегий и должны сменяться. Необходимо окончательно расстаться с культом вождя, с этим идолом, вокруг которого неизбежно концентрируются всякие прихлебатели, тунеядцы, единственным принципом которых является угодничество и пресмыкательство перед «вождем», презрение к нижестоящим. Мы, анархисты, готовы поклониться гению в области музыки, литературы, живописи, скульптуры и архитектуры — эти гении безвредны, даже очень полезны, они несут народам радость. Но так называемый гений в области политики — это неизбежно Макиавелли. Перед такими «гениями» преклоняются только бараны, искатели приключений, политические мракобесы и авантюристы.

Волин закончил свою речь призывом: «Да здравствует анархия — конечный идеал свободного человечества!» Зал рукоплескал, долго не мог успокоиться. Волин сел к столу, а батько обнял его за шею и поцеловал. Я передал сущность и стиль речи Волина, но не смог полностью передать особый дух рыцаря анархизма, побудивший всех собравшихся в театре десятки раз кричать: «Слава, слава, слава!»

Митинг кончился. Я был под большим впечатлением от речи Волина. Вышел на пустырь, окружавший здание театра. Увидел много тачанок с пулеметами. Подумал: в театре произносят речи, а вот здесь реальная сила, без которой самые прекрасные слова растают в воздухе.

А в то бурное, очень смутное время, когда в России рухнула монархия и непримиримые противоречия раздирали все слои общества, понять, где правда, было очень трудно. Я тогда считал, что борюсь за воплощение в жизнь прекрасных идеалов свободы и демократии, совершенно не представляя, какие конкретные формы должно обрести новое государственное устройство, чтобы эти идеалы стали реальностью. А через три-четыре года понял, что я ошибался, как и большинство моих друзей. А вот анархист Волин был ближе к правде. Он убедительно говорил о порочности самой идеи диктатуры пролетариата, которая неизбежно обернется диктатурой небольшой группы людей.

Штаб махновской армии располагался на Екатерининском проспекте в гостинице «Франция». Я часто там бывал. Анархисты выпускали газеты «Путь к свободе» и «Набат», большевики выпускали газету «Звезда», которую редактировал Карташев. Я тоже сотрудничал в этой газете. Большевики часто встречались с махновскими лидерами, устраивали дискуссии, в которых принимали участие мои товарищи со времен работы в подполье: Ушеренко, Мирошевский, Штейнгауз, Солнцева, братья Кузнецовы. Иногда в дискуссиях принимали участие командиры из «Железной повстанческой дивизии», штаб которой находился в той же гостинице «Франция». Надо признать, что доводы анархистов по всем обсуждавшимся проблемам были более убедительными. В те дни двоевластия партийное руководство требовало, чтобы бывшие подпольщики постоянно встречались с рабочими и разъясняли им программу большевиков с целью оторвать от влияния махновцев молодежь. Махно некоторой части молодежи казался героем подобно Щорсу или Павлу Дыбенко. Меня не оставляла мысль, что Махно и его отряду я обязан своей жизнью — от субъективного никто не может абстрагироваться.

Как-то я пришел в гостиницу «Франция», чтобы встретиться со своими друзьями. Я поднялся на второй этаж и предъявил свой пропуск. Дежурный махновец внимательно разглядывал мой пропуск, посмотрел на меня, затем рывком сбил с моей головы шапку, схватил за шиворот, потянул к лестнице и дал мне такой сильный пинок ногой ниже спины, что я кубарем покатился вниз по лестнице. Я просто не мог понять, что случилось. Я выскочил на улицу, где меня встретили Матус Канин и Кузнецов. Они мне сказали: «Ты должен быть благодарен этому дежурному: если бы ты вошел в штаб, то оттуда бы живым не вернулся. Пока не поздно, уходи отсюда». По дороге Матус Канин рассказал о произошедшей трагедии: расстреляны коммунисты, в том числе Полонский и Бродский. Штаб махновской армии перешел к террору, узнав о каких-то секретных распоряжениях из Москвы.

Мне было известно, что с махновским штабом Москва все время вела переговоры. Между Реввоенсоветом Красной армии и штабом Махно была переписка. Позже я узнал, что было секретное задание, опираясь на Железную повстанческую дивизию, арестовать Махно и его штаб и отправить их в Москву. Но до сих пор мне не известно, соответствовало ли это действительности и где истинная причина окончательного разрыва между Красной армией и штабом махновской армии.

С декабря 1919 года украинские коммунисты окончательно разорвали все связи с батькой, и по всей железной дороге от станции Синельниково до станции Лозовой создавали отряды, самостоятельно действующие в районе Екатеринослава, Павлограда, в тылу у Деникина.

15 декабря мне с группой комсомольцев поручили разобрать железнодорожный путь возле станции Самойловка, по которому должны были пройти деникинские эшелоны. Мы с большим энтузиазмом взялись за это дело. После разбора железнодорожного пути мы скрылись в пустых сараях и стали свидетелями, как под откос пошел целый состав с боеприпасами для генерала Слащева.

Махновцы, окончательно порвав с коммунистами, с Красной армией, хорошо понимали, что они сами не смогут справиться с обученной и дисциплинированной армией генерала Слащева. Штаб махновской армии, не вступая в бой, решил оставить город Екатеринослав, предварительно взорвав мост через Днепр. Город был занят войсками генерала Слащева. Мы снова ушли в подполье, но на сей раз ненадолго. Слащевцы продержались в городе всего четыре дня. Рано утром я прочитал на столбах приказ коменданта города. В этом приказе было сказано, что население, не желающее попасть в руки большевистских комиссаров, может получить в комендатуре пропуска и отступить вместе с армией генерала Слащева. В том же приказе было указано, что это временное отступление по заранее намеченному стратегическому плану. Покинув Екатеринослав, армия Махно отошла в район Синельниково. В это же время армия Врангеля заняла город Мариуполь. Начались частые столкновения между отдельными соединениями этих армий. Это побудило руководство Красной армии опять искать контакты с Махно с целью координации действий против Врангеля.

В конце сентября 1919 года в штаб Махно прибыл представитель Реввоенсовета Южного фронта Иванов. Махно было предложено стать командиром корпуса Красной армии. Переговоры продолжались долго, в штабе Махно в этот период уже не было прежнего единства. В результате, несмотря на возражение некоторых членов штаба (Волин, Каретников), соглашение было подписано, но только о совместной борьбе с Врангелем без какого-либо организационного подчинения махновцев Красной армии. От штаба Махно соглашение подписал В. Куриленко, от руководства Красной армии М.В. Фрунзе, от Реввоенсовета Южного фронта С. И. Гусев, Бела Кун (бывший глава правительства недолговечной Венгерской республики).

Но действовало это соглашение недолго. Уже в конце 1919 года назрел окончательный, вполне логичный для Махно, разрыв с Красной армией, мощь которой к этому времени заметно возросла, был накоплен боевой опыт, крупными воинскими соединениями командовали талантливые военачальники, довольно быстро преодолевалась партизанщина, повысилась организованность. Все больше ощущалась централизация в руководстве всеми действиями армии. Это, естественно, не устраивало Махно и многих его сподвижников. В этот период постепенно начала ослабевать поддержка махновского движения широкими массами крестьянства. Одновременно на Украине росла популярность 14-й армии Советов, командиром которой был Уборевич, бывший царский офицер.

В этой же армии одной дивизией командовал легендарный И. Э. Якир, а комиссаром армейского госпиталя была моя будущая жена Дина Белоцерковская. Уборевич был умным, образованным, высоко моральным человеком и очень талантливым военачальником, снискавшим большое уважение как среди командного состава, так и среди рядовых военнослужащих. Он в равной степени хорошо владел стратегией и тактикой военного искусства. Забегая вперед, могу отметить, что, пройдя всю Гражданскую войну, руководя армиями и фронтами, Уборевич не проиграл как ни одной маленькой военной операции, так и ни одного крупного сражения.

В начале 1920 года начался распад махновской армии, значительная часть которой присоединилась к 14-й армии Уборевича, некоторые отряды объединились со знаменитой кавалерийской бригадой Котовского, действия которой по своему характеру были близки махновцам. Часть отрядов продолжала действовать самостоятельно, в том числе и большой отряд под командованием Каретникова, который всегда очень болезненно реагировал на указания, поступающие из Москвы.

Трагична судьба Каретникова и его отряда. В военных действиях при форсировании Сиваша и начале разгрома армии Врангеля этот отряд сыграл значительную роль, сражаясь против отборных офицерских частей врангелевской армии. Почему-то об этом умалчивают все историки Гражданской войны и мемуаристы. После завершения операции по прорыву Красной армии в Крым произошло, на мой взгляд, трагичное и постыдное событие, которое уже в те далекие годы пролило свет на методы действий советского руководства. Кем-то был издан приказ о ликвидации отряда Каретникова, активного союзника в разгроме врангелевской армии. Отряд был окружен частями 14-й кавалерийской дивизии, которой командовал Пархоменко. В этом бессмысленном бою погибли и Каретников, и Пархоменко. В это время сам Махно с частью своей армии, не вступая в открытые столкновения с Красной армией, постепенно отходил к границе с Румынией, куда в середине 1920 года и перешел со штабом и теми отрядами, которые категорически отвергли Советскую власть. Махно безусловно был талантливым организатором, хотя он теоретически никогда не пытался осмыслить исторический опыт и социальные закономерности. Это был человек действия, храбрый, инициативный и целеустремленный. В тот период было немало таких людей, но Махно оказался более решительным, прекрасно чувствовал настроение масс и умел апеллировать к эмоциям толпы. Думаю, что, хорошо зная психологию украинского крестьянства, Махно, в отличие от петлюровцев, Центральной Рады, гетмана Скоропадского и других украинских националистов, не искал союза с оккупационными немецкими войсками и никогда не обращался за помощью к иностранным государствам. Если проанализировать военные операции, осуществленные под его руководством, особенно молниеносный захват Екатеринослава, то необходимо признать, что он обладал тактическими способностями крупного и незаурядного военачальника.

В связи с оценкой Махно как организатора мне хочется рассказать интересный эпизод из своей жизни. В 1921 году я уже учился в Московском университете, в одной группе со мной занималась известная большевичка Ольга Лепешинская. Семья Лепешинских в эмиграции поддерживала дружеские отношения с В. И. Лениным. В 1921 году они жили в Кремле рядом с квартирой Ленина. Лепешинская пригласила меня к себе домой на встречу нового 1922 года и просила на этой встрече рассказать о махновщине. Мой рассказ продолжался минут сорок. В середине моего рассказа открылась дверь, вошел В.И. Ленин, тихо сел в углу на стул и стал слушать. Я проговорил еще минут двадцать, рассказывал и о своих личных впечатлениях от встреч с Махно, Волиным, Каретниковым. После того, как я кончил, Ленин бросил фразу: «Очень жаль, что нам не удалось перетянуть Махно на свою сторону», — и вышел из комнаты.

Последний раз мне довелось встретиться с некоторыми идейными сторонниками анархизма в Сибири, в Тобольске, куда я был выслан в 1928 году. Они оставались верны своим идеям. В последующих лагерях и тюрьмах я их уже не встречал. Говорили, что они все были расстреляны в лагерях.

Обучение в Московском Университете 1921 год

Володю Яцика, Пашу Кунину, меня и еще одну группу рабфаковцев вызвали к директору Звягинцеву. Директор нам всем объявил, что мы выполнили всю программу средней школы, а посему нам вручают удостоверения об окончании рабфака и направляют для дальнейшего обучения в высшую школу, то есть в Московский университет. Трудно передать, какая это была для нас счастливая минута.

Меня тянуло и на медицинский факультет, и на физико-математический. Все же сначала я решил поступить на факультет общественных наук. Общество в это время жило напряженной жизнью, революция открыла новые горизонты перед народом — и мне хотелось глубже проникнуть в законы социального развития.

В 1921 году большая группа старых профессоров покинула университет, им разрешили выехать за границу. Эмигрировал и профессор Кизеветтер, кадет, друг Милюкова. Помнится, он демонстративно приходил на кафедру в потрепанном пальто, снимал с плеч мешок, в который он складывал профессорский паек. Но читал лекции Кизеветтер блестяще, я прослушал у него несколько лекций о декабристах. Кизеветтер считал декабристов последними русскими революционерами, декабристы, по его мнению, шли в революцию не ради материальных благ, а во имя гуманных идей. Эти слова Кизеветтера сопровождались аплодисментами довольно большой части аудитории. Мне еще удалось прослушать лекции по теории права профессора Петражицкого. Застал я еще и философов Ильина и Шпета.

Московский университет в 1921 году еще сохранил свою независимость и старые традиции. Были еще вольнослушатели, вечные студенты. В студенческом клубе на Никитской еще велись горячие дискуссии со студентами — меньшевиками, эсерами, анархистами и даже кадетами. Диспуты у нас часто доходили до кулаков, этим они и заканчивались. Никому из нас не приходило в голову апеллировать к власти в борьбе с нашими оппонентами. Но когда решались какие-либо принципиальные вопросы, и особенно организационного характера (выборы в Советы, в студенческое бюро), мы часто прибегали к непозволительным мерам, чтобы завоевать большинство студентов. Какие же это были меры? Мы приглашали на собрание рабфаковцев, создавалось большинство и таким образом одерживали «победу». Студенты нам кричали: «позор», «шарлатаны», «деляги». Мы на эти крики не обращали внимания, но лично я чувствовал какую-то неловкость.

В Московском университете еще сохранилась группа студентов, пришедших из состоятельных семейств. Но надо сказать, эти студенты не кичились своей знатностью и образованностью. Наоборот, они держали себя весьма демократично, старались помочь отстающим студентам. Бывшие гимназисты иногда подчеркивали свое превосходство перед рабфаковцами. Они любили читать латинские стихи Овидия, Сенеки, цитировали Цицерона. Бывшие реалисты больше любили похваляться знанием математики, физики, химии.

Я не ограничивался слушанием лекций профессоров, читавших на факультете общественных наук. Я с огромным интересом слушал лекции по анатомии профессора Карузина, лекции по химии профессора Реформатского, по физике — профессора Лазарева. Когда лекции по политической экономии читал А. Богданов, студенты занимали места в богословской аудитории за два часа до начала лекции. С большим интересом мы слушали лекции Любови Исааковны Аксельрод, лекции М. Н. Покровского, Н. И. Бухарина и Исаака Рубина. Курс права нам читал профессор Рейснер, отец писательницы Ларисы Рейснер. Конституцию читал Стучка. Логику - профессор Шпет, но читал так скучно, что мы решили установить очередь во время его лекций, чтобы его не обижать, так как в противном случае ему пришлось бы читать свою логику перед пустым залом.

Как-то в нашем университете разыгрался скандал. Студенты-медики распространили слух, что профессор анатомии Карузин берет взятки за зачеты и экзамены. Это был высокий сухощавый старик с седенькой бородкой, производившй впечатление ученого-идеалиста. Достаточно было посмотреть на него, чтобы сказать: «Нет, такие люди не могут быть взяточниками». Я с удовольствием посещал его лекции нетолько потому, что хотел познакомиться с анатомией человека, а может быть, еще и потому, что имел какую-то склонность к медицине. Группа студентов-медиков старших курсов перед Новым годом где-то достала дефицитные продукты, их отдали жене профессора. Конечно, все это держалось в тайне от профессора, жена его скрыла этот дар, зная щепетильность своего мужа в этих вопросах. Но студенты, плохо знавшие анатомию и получившие «неуды» на зачетах, ухватились за этот внешний повод и раздули его. Беда в том, что не только студенты, но даже часть преподавателей поверили этой злостной клевете. На собрании актива было принято решение устроить общественный суд над профессором Карузиным. Профессор политической экономии, бывший юрист, даже дал согласие выступить на процессе в качестве прокурора. Есть обвинитель — будут и «свидетели». Когда о позорном процессе над Карузиным узнали студенты старших курсов медфака, биологи, они решили устроить демонстрацию в защиту Карузина. Дело приняло политический характер. Демонстрация студентов прошлась по Моховой улице, по Никитской с плакатами и лозунгами: «Протестуем против издевательств над учеными», «Убрать из университетов студентов-клеветников». Конечно, соответствующие органы, вместо того чтобы урезонить этих клеветников, немедленно связали эту демонстрацию с происками меньшевиков, эсеров, кадетов и вообще контрреволюционеров.

Группа студентов, считавшая эту комедию с Карузиным позорным фактом, открыто выступила против клеветников. К этой группе примыкали Володя Яцик, Мария Соркина, Паша Кунина, Виноградская, Полина Лавлер и другие. Мы поставили этот вопрос на бюро ячейки и на заседании Совета студентов.

На этих заседаниях в адресу нашей группы были брошены такие реплики: «гнилые либералы», «оппортунисты», «мелко-буржуазные сантименты». Кстати, нас поддерживала та часть студенчества, которая еще продолжала носить красноармейские шинели и буденновки. Все же мы остались в меньшинстве, клевета и так называемое общественное мнение, как это часто бывает, взяли верх над понятием о чести и над логикой.

Мы ринулись в общественные организации, чтобы остановить комедию суда над Карузиным. Отправились в Народный комиссариат просвещения, но А. В. Луначарского там не оказалось, а с другими чиновниками по этому вопросу мы не хотели разговаривать. Пришли в Московский комитет партии. Заворготделом товарищ Иванов нам ответил: «Надо считаться с большинством, если большинство студентов стоит за общественный суд, значит тут что-то есть…»

Дело Карузина оставило след, некоторые преподаватели отгородились от студенчества. Но были и другие, которые сблизились со студентами, это была та часть профессуры, которая стремилась передать свои знания молодому поколению. Некоторые профессора стали приглашать студентов к себе домой. Мне приходилось бывать дома у А. Богданова, Л. Борового, у профессора физики А. К. Тимирязева, сына Климента Аркадьевича Тимирязева. В домашних условиях, вне кафедры, раскрывались интересные стороны наших преподавателей. А. Богданов убеждал меня бросить философию и серьезно заняться естествознанием и политической экномией. Он бросил такую фразу: «Там, где существует диктатура одной партии, философия не может процветать, она требует полной свободы мысли». На всю жизнь я запомнил эту реплику, Богданов оказался провидцем. Вообще этот талантливый ученый поражал не только огромной эрудицией во многих областях знаний, но и своей романтической чистотой, порядочностью, глубокой любовью к молодежи. А. Богданов основал институт переливания крови, стал его директором. И закончил он свою жизнь, как величайший альтруист, отдав свою кровь больному студенту. Я настолько проникся доверием и уважением к этому необыкновенному человеку, что на время стал богдановцем. Как-то мы с Богдановым беседовали о книге Маха «Анализ ощущений». Богданов сказал, что он у Маха не находит ни идеалистического субъективизма, ни реакционности, ни фидеизма. Это был прямой намек на неправильное толкование эмпириокритицизма марксистами, в том числе и Лениным. Он откровенно говорил, что в ленинской критике больше политики, чем философии. Надо сказать, что многие философы-марксисты встречали в штыки не только эмпириокритицизм, но и кибернетику, и генетику просто в силу того, что эти передовые отрасли знаний были для них труднопонимаемы.

Бывая на квартире у А. К. Тимирязева, я тоже узнавал много интересного. Тимирязев отрицал теорию относительности Альберта Эйнштейна, отстаивал принципы классической физики. Когда я спросил его, не противоречит ли теория отноительности классической физике, он ответил: «Нельзя путать философию природы с экспериментальной физикой». Он считал Эйнштейна не физиком, а философом. Более того, Тимирязев считал, что Эйнштейн, как и немецкий философ Кант, отрицает объективность времени и пространства и тем самым становится на позиции агностицизма.

Много вечеров мы с профессором Боровым обсуждали интереснейшие вопросы. В беседах с ним некоторые проблемы открывались для меня с новой, совершенно неожиданной стороны. Я ощущал, как расширяется мой кругозор, появляется способность рассматривать любую сложную проблему с разных сторон. Нужно отметить, что в 1921 году в Московском университете многие профессора еще хранили традиции свободы научной и философской мысли, еще были далеки от догматизма и ортодоксии. В этот период я крепко усвоил простую истину: не может быть свободы народа там, где нет различия мнений, где культивируется какой-то один принцип. Для меня становилось понятным, что узурпаторы могут дать народу хлеб, хотя тоже не всегда, но никогда не дадут свободу. Когда я говорю о народе, имею в виду не только крестьянина, идущего за плугом, и рабочего, стоящего у станка, но и интеллигента. Интеллигенцию тоже легко купить, она тоже будет служить любому культу, если ее подкормить.