Monday, September 14, 2015
Friday, September 04, 2015
Воркута
Ударили в рельс, мы выстроились у котла, чтобы получить «ужин». Ни у кого не было ни мисок, ни ложек. Кто-то нашел ржавую банку, некоторые брали кашу в шапку, либо подставляли телогрейку. Ели кашу руками, с большим аппетитом. Рано утром в брезентовый барак явился нарядчик и приказал всем строиться на работу.Нас снабдили лопатами, кирками, ломами, рукавиц и валенок не дали. Бригадир из блатных, либо из бытовиков, малейшую передышку встречал криками: «Эй, троцкисты, кировцы, нажимай, это вам не балясы точить на митингах.» В «придурки» здесь устраивались раскулаченные либо осужденные за воровство, растрату, халатность.
Рядом со мной сгребал снег высокий, сухощавый мужчина в длинном потертом пальто. Он прибыл с этапом за три дня до нас, его гнали сюда из Екатеринослава через много тюрем и пересылок. Это был профессор Екатеринославского горного института, осужденный на 15 лет за вредительство, он прошел по процессу «шахтинцев». Мы разговорились. Этот человек поразил меня своим оптимизмом, он был уверен, что «ошибка будет скоро исправлена» и мы все пойдем на волю. Слушая наивные рассуждения профессора, я думал: какая святая простота, неужели все, что творится уже несколько лет, можно назвать ошибкой? Мне довольно часто приходилось сталкиваться с высказываниями и действиями, совершенно не объяснимыми какой-либо логикой. Я не пытался разубеждать работавшего рядом со мной большого ребенка. Да и вообще, в условиях Воркутинской каторги вера нужна многим людям, это помогает им выжить.
На нижней Воркуте баню еще не построили, хотя здесь уже находилось несколько тысяч человек, мыться в баню водили на старую Воркуту группами по 50 человек. Вот мы стоим возле бани, ждем своей очереди. В это время к нам подошла группа блатных, они знали, что мы новенькие и что у нас могут быть небольшие деньги. Всем нам предложили расстегнуть бушлаты и вывернуть карманы. Большинство из нашего этапа начали выворачивать карманы, отдавали деньги. Ко мне тоже подошли. Я отказался подчиниться этой братве. Тогда подошел верзила огромного роста и хриплым глосом крикнул: «Ну-ка, курва, троцкист, выворачивай быстро свои карманы.» В таких ситуациях мой мозг перестает работать, кулаки сжимаются. И вот я со всей силой ударяю кулаком в ухо верзилы, он падает и сильно ударяется головой о замерзшую землю. Не знаю, что было бы со мной, но опять меня спасла «счастливая рубашечка», о которой я слышал с раннего детства. Неизвестно откуда неожиданно появился мой друг по прежнему этапу Сашка Браженков – гроза всех блатных на Воркуте. Он схватил за горло двух воров, приподнял их, стукнул головами и пробасил: «Бляди, не сметь трогать моего друга, а то голову расшибу.» Затем Браженков подошел ко мне, обнял и сказал, что пока он здесь, ни один волос не упадет с моей головы. И действительно, пока я находился на Воркуте, все блатные относились ко мне с подчеркнутым уважением.
Когда наша бригада вернулась в барак и все полезли на нары, я услышал разговор о моих дружеских отношениях с лагерными бандитами. Один интеллигентного вида заключенный, поглаживая свою рыжую бороденку, прошамкал: «У профессора Григорова в концлагере есть мощная защита в лице главных бандитов.» Затем он подошел ко мне и спросил: «Каким это образом вам удалось приобрести таких друзей?» Я рассказал, где я встретился с Браженковым и Макаром, рассказал и их биографии, подчеркнул, что эти разбойники-романтики привязались ко мне на этапе от Чибью до Усть-Усы, когда я рассказывал им романы. «Как видите, пордолжал я – моя дружба с ними зародилась на литературной основе.» Тогда «политик» с бороденкой спросил меня: «А что вам, Григорий Исаевич, стоило вывернуть свои карманы, ведь у вас не было никаких денег?» Я посмотрел в пустое лицо этого человека и ответил: «Действительно, у меня денег не было и мне ничего не стоило вывернуть пустые карманы… Но у каждого человека есть свои представления о чести и достоинстве.
Я узнал, что на Воркуте появились протестанты и отказники от работы. Они протестовали против ужесточения лагерного режима, и с связи с этим решили предъявить коллективные требования лагерной администрации. Этих протестантов переселили в два особых барака, чтобы они не разлагали остальных заключенных. Однажды после работы я вошел в один из бараков протестантов. Каково было мое удивление, когда с нар повскакали люди, бросились ко мне и начали пожимать мне руки. Это были мои товарищи по Москве, Ленинграду, Баку, Уралу и Минску. Здесь был и Майзлах, с которым мы в 1928 году оказались в одной камере Бутырской тюрьмы, где мы бунтовали и объявляли голодовку. Ко мне подошли трое юношей, которых я хорошо знал по Ленинграду: два брата Рубашкины Марк и Гриша, бывшие рабочие завода им. Ленина, и Дингельштедт, учившийся вместе с моей старшей дочерью Верой в школе на Исаакиевской площади.
Трагична и весьма примечательна судьба молодого Дингельштедта: его отца, старого большевика, красного профессора, расстреляли за принадлежность к троцкистской оппозиции, мать тоже расстреляли, она примыкала к сапроновцам (децистам). Оставшегося без родителей юношу пригнали на Воркуту. Все три молодых человека были очень способными, с широким кругозором, исключительно любознательными, они безоговорочно примкнули к воркутинским протестантам и решили бороться, по их выражению, до последней капли крови. Большинство из протестантов прибыли на Воркуту на год раньше меня, они считались старожилами. Естественно, что протестанты пытались меня приобщить к своей вере. Говорили, что если лагерная администрация не удовлетворит их требования, они будут вынуждены объявить массовую голодовку. Я попросил познакомить меня с этими требованиями. Все требования были естественными и законными: 8-часовой рабочий день, использование заключенных по специальности. улучшение питания и одежды. Требовали, чтобы стариков не посылали на тяжелые работы, а женщин – на земляные, требовали ликвидировать скученность в бараках и вывезти больных за пределы полярной зоны. Был даже пункт о вежливом обращении лагерной администрации с заключенными. Все эти требования переписывались хорошим почерком и распространялись по всему концлагерю. Когда я читал эту, на мой взгляд, странную декларацию, вокруг стояли мои товарищи и ждали моего ответа. Я сказал, что все эти пункты можно заменить одним требованием – освободить всех невинно осужденных - тогда голодовка приобрела бы смысл. Я понимал абсурдность подобных требований в условиях сталинской каторги и общего режима в стране, поэтому решил самым откровенным образом высказаться. «Получается, что вы согласны еще много лет оставаться на каторге, но требуете, чтобы условия на каторге стали цивилизованными. Вы косвенно соглашаетесь с приговорами, которые вынес вам неконституционный орган, Особое совещание при НКВД. В чем вы виновны? Почему мы все оказались здесь?» Мои товарищи продолжали убеждать меня поставить свою подпись под декларацией к властям. Я привел дополнительно следующие доводы: «Сам факт обращения доказывает, что вы продолжаете верить в возможность какого-то гуманизма в условиях сталинской диктатуры. Ведь в СССР полностью ликвидирована законность, так называемые юристы руководствуются только «революционной целесообразностью», которая на самом деле является «контрреволюционной целесообразностью». Поэтому бессмысленны любые протесты. Тем более, что ни в нашей стране,ни за рубежом общество не узнает, что вы требуете и почему. Сталинская клика использует ваш коллективный протест для окончательной расправы со всеми сторонниками Троцкого, Зиновьева и Бухарина. Не следует придерживаться старых, дореволюционных традиций, когда забастовка, демонстрация или тюремный бунт быстро находили отклик среди прогрессивной части общества, у писателей, оппозиционных политических партий, в студенческой среде. Сейчас совершенно иные условия, взвесьте все это.» Когда я узнал, что весь этот бунт организуется Владимиром Косиором и что его жена Паша Кунина входит в «забастовочный комитет», у меня появилась надежда переубедить протестантов. Я хорошо знал Владимира Косиора, он всегда очень трезво оценивал политическую обстановку. Именно он еще в начале 20-х годов ясно видел, что происходит в партии и предсказывал, что всех революционеров-романтиков, беззаветных борцов за новое общество скоро уничтожат. Но мне не удалось связаться с Владимиром Косиором, я вскоре попал в этап, отправлялвшийся на лесозаготовки. Но пока я находился на Воркуте, я постоянно встречался с протестантами, они даже как-то передали мне привет от В. Косиора с Верхней Воркуты, но встретиться с ним не удалось. Когда протестанты и отказники от работы передали свои требования начальнику лагеря, он им сказал: «Вас сюда прислали, чтобы искупить свою вину перед государством.» Начальник призывал протестантов отказаться от своих требований, но обещал передать их декларацию на рассмотрение ГУЛАГа. Вся эта история завершилась страшной трагедией.
Рядом со мной сгребал снег высокий, сухощавый мужчина в длинном потертом пальто. Он прибыл с этапом за три дня до нас, его гнали сюда из Екатеринослава через много тюрем и пересылок. Это был профессор Екатеринославского горного института, осужденный на 15 лет за вредительство, он прошел по процессу «шахтинцев». Мы разговорились. Этот человек поразил меня своим оптимизмом, он был уверен, что «ошибка будет скоро исправлена» и мы все пойдем на волю. Слушая наивные рассуждения профессора, я думал: какая святая простота, неужели все, что творится уже несколько лет, можно назвать ошибкой? Мне довольно часто приходилось сталкиваться с высказываниями и действиями, совершенно не объяснимыми какой-либо логикой. Я не пытался разубеждать работавшего рядом со мной большого ребенка. Да и вообще, в условиях Воркутинской каторги вера нужна многим людям, это помогает им выжить.
На нижней Воркуте баню еще не построили, хотя здесь уже находилось несколько тысяч человек, мыться в баню водили на старую Воркуту группами по 50 человек. Вот мы стоим возле бани, ждем своей очереди. В это время к нам подошла группа блатных, они знали, что мы новенькие и что у нас могут быть небольшие деньги. Всем нам предложили расстегнуть бушлаты и вывернуть карманы. Большинство из нашего этапа начали выворачивать карманы, отдавали деньги. Ко мне тоже подошли. Я отказался подчиниться этой братве. Тогда подошел верзила огромного роста и хриплым глосом крикнул: «Ну-ка, курва, троцкист, выворачивай быстро свои карманы.» В таких ситуациях мой мозг перестает работать, кулаки сжимаются. И вот я со всей силой ударяю кулаком в ухо верзилы, он падает и сильно ударяется головой о замерзшую землю. Не знаю, что было бы со мной, но опять меня спасла «счастливая рубашечка», о которой я слышал с раннего детства. Неизвестно откуда неожиданно появился мой друг по прежнему этапу Сашка Браженков – гроза всех блатных на Воркуте. Он схватил за горло двух воров, приподнял их, стукнул головами и пробасил: «Бляди, не сметь трогать моего друга, а то голову расшибу.» Затем Браженков подошел ко мне, обнял и сказал, что пока он здесь, ни один волос не упадет с моей головы. И действительно, пока я находился на Воркуте, все блатные относились ко мне с подчеркнутым уважением.
Когда наша бригада вернулась в барак и все полезли на нары, я услышал разговор о моих дружеских отношениях с лагерными бандитами. Один интеллигентного вида заключенный, поглаживая свою рыжую бороденку, прошамкал: «У профессора Григорова в концлагере есть мощная защита в лице главных бандитов.» Затем он подошел ко мне и спросил: «Каким это образом вам удалось приобрести таких друзей?» Я рассказал, где я встретился с Браженковым и Макаром, рассказал и их биографии, подчеркнул, что эти разбойники-романтики привязались ко мне на этапе от Чибью до Усть-Усы, когда я рассказывал им романы. «Как видите, пордолжал я – моя дружба с ними зародилась на литературной основе.» Тогда «политик» с бороденкой спросил меня: «А что вам, Григорий Исаевич, стоило вывернуть свои карманы, ведь у вас не было никаких денег?» Я посмотрел в пустое лицо этого человека и ответил: «Действительно, у меня денег не было и мне ничего не стоило вывернуть пустые карманы… Но у каждого человека есть свои представления о чести и достоинстве.
Я узнал, что на Воркуте появились протестанты и отказники от работы. Они протестовали против ужесточения лагерного режима, и с связи с этим решили предъявить коллективные требования лагерной администрации. Этих протестантов переселили в два особых барака, чтобы они не разлагали остальных заключенных. Однажды после работы я вошел в один из бараков протестантов. Каково было мое удивление, когда с нар повскакали люди, бросились ко мне и начали пожимать мне руки. Это были мои товарищи по Москве, Ленинграду, Баку, Уралу и Минску. Здесь был и Майзлах, с которым мы в 1928 году оказались в одной камере Бутырской тюрьмы, где мы бунтовали и объявляли голодовку. Ко мне подошли трое юношей, которых я хорошо знал по Ленинграду: два брата Рубашкины Марк и Гриша, бывшие рабочие завода им. Ленина, и Дингельштедт, учившийся вместе с моей старшей дочерью Верой в школе на Исаакиевской площади.
Трагична и весьма примечательна судьба молодого Дингельштедта: его отца, старого большевика, красного профессора, расстреляли за принадлежность к троцкистской оппозиции, мать тоже расстреляли, она примыкала к сапроновцам (децистам). Оставшегося без родителей юношу пригнали на Воркуту. Все три молодых человека были очень способными, с широким кругозором, исключительно любознательными, они безоговорочно примкнули к воркутинским протестантам и решили бороться, по их выражению, до последней капли крови. Большинство из протестантов прибыли на Воркуту на год раньше меня, они считались старожилами. Естественно, что протестанты пытались меня приобщить к своей вере. Говорили, что если лагерная администрация не удовлетворит их требования, они будут вынуждены объявить массовую голодовку. Я попросил познакомить меня с этими требованиями. Все требования были естественными и законными: 8-часовой рабочий день, использование заключенных по специальности. улучшение питания и одежды. Требовали, чтобы стариков не посылали на тяжелые работы, а женщин – на земляные, требовали ликвидировать скученность в бараках и вывезти больных за пределы полярной зоны. Был даже пункт о вежливом обращении лагерной администрации с заключенными. Все эти требования переписывались хорошим почерком и распространялись по всему концлагерю. Когда я читал эту, на мой взгляд, странную декларацию, вокруг стояли мои товарищи и ждали моего ответа. Я сказал, что все эти пункты можно заменить одним требованием – освободить всех невинно осужденных - тогда голодовка приобрела бы смысл. Я понимал абсурдность подобных требований в условиях сталинской каторги и общего режима в стране, поэтому решил самым откровенным образом высказаться. «Получается, что вы согласны еще много лет оставаться на каторге, но требуете, чтобы условия на каторге стали цивилизованными. Вы косвенно соглашаетесь с приговорами, которые вынес вам неконституционный орган, Особое совещание при НКВД. В чем вы виновны? Почему мы все оказались здесь?» Мои товарищи продолжали убеждать меня поставить свою подпись под декларацией к властям. Я привел дополнительно следующие доводы: «Сам факт обращения доказывает, что вы продолжаете верить в возможность какого-то гуманизма в условиях сталинской диктатуры. Ведь в СССР полностью ликвидирована законность, так называемые юристы руководствуются только «революционной целесообразностью», которая на самом деле является «контрреволюционной целесообразностью». Поэтому бессмысленны любые протесты. Тем более, что ни в нашей стране,ни за рубежом общество не узнает, что вы требуете и почему. Сталинская клика использует ваш коллективный протест для окончательной расправы со всеми сторонниками Троцкого, Зиновьева и Бухарина. Не следует придерживаться старых, дореволюционных традиций, когда забастовка, демонстрация или тюремный бунт быстро находили отклик среди прогрессивной части общества, у писателей, оппозиционных политических партий, в студенческой среде. Сейчас совершенно иные условия, взвесьте все это.» Когда я узнал, что весь этот бунт организуется Владимиром Косиором и что его жена Паша Кунина входит в «забастовочный комитет», у меня появилась надежда переубедить протестантов. Я хорошо знал Владимира Косиора, он всегда очень трезво оценивал политическую обстановку. Именно он еще в начале 20-х годов ясно видел, что происходит в партии и предсказывал, что всех революционеров-романтиков, беззаветных борцов за новое общество скоро уничтожат. Но мне не удалось связаться с Владимиром Косиором, я вскоре попал в этап, отправлялвшийся на лесозаготовки. Но пока я находился на Воркуте, я постоянно встречался с протестантами, они даже как-то передали мне привет от В. Косиора с Верхней Воркуты, но встретиться с ним не удалось. Когда протестанты и отказники от работы передали свои требования начальнику лагеря, он им сказал: «Вас сюда прислали, чтобы искупить свою вину перед государством.» Начальник призывал протестантов отказаться от своих требований, но обещал передать их декларацию на рассмотрение ГУЛАГа. Вся эта история завершилась страшной трагедией.
Sunday, May 10, 2015
Финский плен (отрывки)
ЧАСТЬ Х11. ГЛАВА 2
Рано утром опять зачитали список мобилизованных, построили, и мы двинулись на Горьковский вокзал. Там уже стоял состав с товарными вагонами для нас. Я попрощался с женой, это было расставание с семьей на 14 лет. В вагонах, куда нас поместили, прежде возили скот, мусор не убрали, только соорудили двухэтажные нары. Мне достались верхние нары, рядом со мной разместился молодой человек, студент 3-го курса Горьковского Педагогического института Геннадий Князев. Недалеко лежал артист Горьковского драматического театра, а вдоль окна – преподаватель Горьковского Пединститута. Мерно покачиваясь под стук колес, я пытался оценить обстановку. Я был уверен, что в продолжительной и тяжелейшей войне с Германией Советский Союз одержит победу. Жертвы будут огромные: для тирана, сидевшего в Кремле, жизнь людей не имела никакой ценности. Немецкий фашизм будет сокрушен, а вот для избавления от сталинистов-фашистов сил не будет.
Наш эшелон остановился в открытом поле недалеко от города Сегежи. Нас пригнали сюда, чтобы эвакуировать Сегежский бумкомбинат, но оказалось,что комбинат уже эвакуирован. Нам делать было нечего, мы ходили по пустому городу, население эвакуировалось вместе с комбинатом. Видели много воронок от бомб. По другую сторону от железнодорожного полотна находилась большая карело-русская деревня, в которой тоже остались старики и старухи, отказавшиеся покинуть свои насиженные места. Они говорили: «Хотим умереть здесь, где умирали наши деды и прадеды.» На улицах деревни бродили коровы, куры и утки, курицу можно было купить за гроши. Мы купили несколько кур, тут же ощипали их и на костре зажарили. Несколько дней эшелон стоял, мы никому не были нужны. Комиссар эшелона, горьковский железнодорожник, пытался разыскать нашего хозяина, Горький отказался возвратить нас назад. В конце концов мы обрели хозяина, им стало 20-е полевое строительство Карело-финского фронта. Оно находилось на берегу Сегозера. Нас выгрузили из вагонов и погнали к месту размещения 20-го полевого строительства. Начальство распорядилось о ночевке под открытым небом. Все были одеты по-летнему, на мне был легкий серый макинтош. С озера дул холодный ветер, и я почувствовал, что сильно зябну. Князев тоже продрог в своем плаще, его лицо посинело. Каждый устраивался на ночлег, как мог. Недалеко от озера обнаружили штабеля досок, из которых мы сооружали лежаки.
Из деревни нас погнали в Масельскую. Мы двигались по трудной дороге, много щебня, больших и малых валунов. Это следы ледников. Основательно измотавшись, мы добрались до районного центра Масельская. Этот городок расположен к югу от Сегежи и к юго-востоку от Сегозера. К этому времени части финской армии уже захватили город Сортавалу на севере Ладожского озера и город Суоярви на северо-востоке и двигались в направлении Масельской. Этим самым финны обходили Петрозаводск с севера. Вероятно, поэтому 20-е полевое строительство, используя наш отряд горьковских ополченцев, решило укрепить этот важный в стратегическом отношении пункт. Это была очередная глупость наших «стратегов»: разношерстная масса горьковчан, совершенно необученная, не представляла собой боевой единицы. Все это свидетельствовало о полной растерянности не только 20-го полевого строительства, но и всего Карело-финского фронта осенью 1941 года. Нас поставили на копку траншей и окопов, лопат не хватало, рыли по-очереди. Когда строительные работы были закончены, откуда-то притащили трехдюймовую пушку, а нам дали винтовки. Меня назначили командиром отделения. К нашим траншеям подвезли полевую кухню, кормили горячими щами с мясом. Секрет такой щедрой кормежки был прост. На станции Масельская находился бесхозный склад продуктов, оставленный панически бежавшими хозяйственниками. На складе хранилось много муки, макарон, сливочного масла. Через Масельскую проходили части Красной армии, в основном необученная молодежь. Бойцы были одеты плохо: старые шинели, рваные ботинки, на голове буденновки. Многие натерли ноги и еле двигались. Вот такие части были брошены против финской армии.
Неожиданно появился карел-разведчик, который сообщил, что финны находятся в 10 километрах от Сегозера. Началась паника, с этого момента врачиха у нас не появлялась, хотя у Князева начался второй приступ аппендицита, а у меня температура держалась на уровне 39-39,5. Рано утром услышали шум, топот бегущих людей, истерические крики женщин и детей. Несмотря на наше тяжелое состояние, мы с Князевым выбрались на улицу. Увидели, как большая группа людей, среди которых была и наша врачиха, вместе с детьми и вещами садились в грузовые машины. Две загруженные машины поехали, оставалась последняя машина. Мы с Князевым попросили взять нас, но нам заявили, что сажают людей только по списку. Тогда мы двинулись к Сегозеру, но и там опоздали – буксир с баржей уже отошел от берега, увозя детей, женщин и группу военных. Мы с Князевым чувствовали себя отверженными. Но надо было что-то делать. Побрели к станции Масельской. Шли по берегу, откуда брались силы? С большим трудом прошли километров 5 и неожиданно увидели шеренгу солдат, одетых в серые шинели и сапоги. Мы приняли их за наши карельские части. Скоро поняли, что ошиблись, это были финны. Мы с Князевым бросились в лес и залегли в яму, наполовину заполненную водой. Нас не заметили, финны в это время занимались буксиром на Сегозере. Финские офицеры в бинокли рассматривали буксир и баржу, один из них закричал: «Причаливайте к берегу, вам ничего не будет, останетесь жить на своих местах.» Но буксир продолжал удаляться. Финский офицер крикнул: «Если не остановитесь, будем стрелять.» Буксир удалялся. Тогда финны начали стрелять по буксиру из небольшой пушки и сразу поразили цель. Мы слышали раздирающие душу крики женщин и детей. Многие бросались в воду. Финны прекратили обстрел, офицер, говоривший по-русски, бросил фразу: «Сами виноваты.» Мы с Князевым продолжали лежать в яме, даже забыли про свои болезни. Выглянув из ямы, я увидел, что к берегу кто-то подплывает, но как-то странно машет руками, он тонул. Я шепнул Князеву, что надо спасать тонущего. Князев пытался меня удержать, говорил, что финны нас заметят. Но я все же пополз к берегу и вытащил за волосы совсем обессилевшего мальчишку лет 12-13. Мы оба легли на землю и ползком добрались до ямы. Князев был прав, финны нас заметили. Несколько человек подошли к яме и, смеясь, начали кричать: «hu”ve paive (здравствуйте)». Мы встали, с одежды стекала вода, лица и руки покрыты грязью. Нас вывели на широкую асфальтированную дорогу. Здесь я впервые увидел регулярную часть финской армии. Впереди шли несколько офицеров, одетых довольно легко, за ними медленно двигались мотоциклисты, а далее колонна легковых и грузовых машин с офицерами и солдатами. На дороге собрали пленных, человек 100. Мы оказались свидетелями забавной сценки. В числе пленных оказался карел-кучер с лошадью и коляской. Коляска была загружена ящиками с маслом. Кучер на языке, понятном финнам, просил их забрать масло, а его отпустить домой. Один из офицеров приказал масло раздать пленным. Пленные, среди которых были и офицеры, бросились к повозке, хватали ящики, с яростью срывали с них крышки, стали жадно есть масло и набивать им карманы. Финны, видя эту сцену, хохотали. Мы с Геннадием не подошли к повозке. Тошно было видеть все это. К нам подошел один финский офицер, ткнул пальцем в сторону коляски и сказал: «olka hu”ve (пожалуйста, возьмите).» Я покачал головой. Тогда к нам подбежал один из пленных в военной шинели и пытался сунуть масло в наши карманы. Я резко отстранил руку этого услужливого человека. После этого финны начали с интересом меня рассматривать.
ЧАСТЬ Х11. ГЛАВА 3
Еще со времен первой войны с Финляндией, спровоцированной Гитлером, в советских газетах пестрели статьи о зверском обращении финнов с русскими пленными, якобы пленным обрезали уши и выкалывали глаза. Я давно не верил советской прессе, но все же в каких-то мозговых клетках отложилось подозрение в отношении народа, который сам себя называет Суоми, то-есть, народом болот. Я хорошо знал, что Финляндия давала приют многим русским революционерам, убегавшим из России. Ленин вернулся из эмиграции через Финляндию. За время борьбы с царским самодержавием в Финляндии сформировалась и активно действовала сильная социал-демократическая рабочая партия. Ленин неоднократно находил прибежище в Финляндии.
В предыдущей главе я написал, что группа пленных оказалась на шоссе. Небольшой конвой повел нас на север от Сегозера. Мы с Князевым решили бежать, скрыться в лесу, а затем добраться до Масельской или Медвежьегорска. Стали постепенно отставать от колонны, конвой на это не реагировал. Мы быстро легли на землю и начали ползти к лесу. Прошли по лесу около двух километров и неожиданно наткнулись на финских солдат. Они окружили нас, мы решили, что это конец. Но два солдата спокойно вывели нас на шоссе, догнали колонну пленных и передали нас конвою. Конвоиры только кричали: - pargele, satana (черт, дьявол) – это распространенное ругательство финнов. Нас никто даже пальцем не тронул, только нас с Князевым поставили в первый ряд колонны. Один из конвоиров вытащил из кармана фотографии и, тыча в них пальцем, на ломаном русском языке говорил: «Это мой мать, это мой невест» и при этом широко улыбался. Такую сценку можно было бы принять за братание солдат вражеских армий. Нас привели в деревню, покинутую ее жителями.На улице ни души. По 5 человек разместили по избам и строго наказали, чтобы мы ничего не трогали в избах. В нашей избе был полный порядок, на кровати аккуратно сложенные подушки, на стене деревянный шкафчик, в котором стояли тарелки, чашки, кастрюли, в углу висела икона с изображением Христа, под ней на подставке еще горел фитиль в масле. На окошках занавески. В избе тепло и чисто. Впечатление, что хозяева куда-то вышли. На полу лежали самодельные коврики, на которые мы все улеглись. Несмотря на усталость, я не спал, все думал о побеге. Ход моих мыслей был нарушен шумом, привели новую партию пленных, это были пассажиры с обстрелянного буксира. Наступил рассвет, распахнулась дверь, в избу вошли 4 финских офицера. Мы все встали. Один из офицеров на русском языке заявил, что мы должны покинуть избу, поскольку в деревню возвращаются ее жители, спасенные финскими солдатами после обстрела буксира. Нас разместили в большом сарае, где уже находилось несколько человек. Посередине на соломе лежала забинтованная девушка, она сильно стонала. При обстреле буксира на Сегозере эта девушка стояла возле парового котла. Снаряд попал в котел и ее обварило паром. Лицо девушки было красным и в пузырях. В этом же сарае оказался и спасенный нами мальчик, он бросился ко мне и со слезами на глазах сказал, что его мать и сестру не спасли, они утонули в Сегозере. Вошел финский офицер, принес большую кастрюлю супа и галеты. Забинтованная девушка от еды отказалась, попросила воды. Перед сном принесли бак с кипятком и всем дали по два кусочка сахара. Мы с Князевым не спали, мой молодой друг спрашивал меня, что с нами могут сделать финны. В советских газетах писали, что финны зверски расправляются с военнопленными. Но пока с нами обращались вполне по-человечески. Утром в сарай вошли 5 финских офицеров. Один из них обратился к нам на ломаном русском языке: «Приготовьтесь, сейчас будем отрезать у вас уши, носы и выкалывать глаза.» Мы приготовились к самому страшному. И тут все офицеры и солдаты, стоявшие возле открытых дверей, начали громко смеяться. Тот же офицер сказал: «Ваши газеты клевещут, изображают нас изуверами. Мы никому ничего не сделаем плохого, вы наши пленные, с вами будут обращаться, как с пленными, будете работать до окончания войны, а потом мы вас отправим на родину.» Все облегченно вздохнули, начали улыбаться. Принесли завтрак: кашу, чай и по два кусочка сахара. Приехала санитарная машина, увезли обожженную девушку, двух больных и мальчика, спасенного нами. Он подбежал ко мне и со слезами стал прощаться. Я погладил его по светлым волосам и отвернулся. Всегда тяжело видеть страдающих детей. Душевная растерянность и раздвоенность охватили меня в плену, мысли путались, не мог сосредоточиться. Я видел, что условия существования в финском плену не идут ни в какое сравнение с условиями в советских концлагерях. В Финляндии не издевались над пленными, не унижали, на родине же политическому заключенному постоянно дают понять, что он не человек, а раб, с которым можно поступать, как угодно. Но одно обстоятельство постоянно беспокоило меня, это еврейская проблема. Ни один народ на нашей планете не преследовался, как евреи. Не за то ли, что они не пожелали преклонить свои головы перед глупостью? Не за то ли, что дав христианам бога-человека, евреи не хотели пасть на колени перед ним, превращенным в идола? Никогда так остро, можно сказать, судьбоносно, не стоял еврейский вопро,. как после прихода фашистов к власти в Германии. Меня мучил вопрос: неужели демократическая Финляндия по отношению к евреям занимает такую же позицию, как фашистская Германия? Мои тяжелые раздумья прервались. Всех из нашего сарая посадили в машины, вместе с нами сели два финских солдата. Двинулись по широкой асфальтированной дороге. Много встречных машин с солдатами и провиантом. Шофер одной из встречных машин сбросил на дорогу две большие коробки с галетами и что-то крикнул по-фински. Наш шофер остановил машину, крикнул, чтобы мы слезли, подобрали коробки и разделили галеты между собой. Маленький эпизод, но весьма характерный. К вечеру прибыли в большой лагерь Суоярви, где содержались пленные, военные и гражданские. Среди администрации этого лагеря была небольшая группа фашистов, которая сразу проявила себя по отношению к пленным. Утром всех пленных построили по два человека за получением завтрака. Группа фашистов следила за порядком, они кричали, требовали, чтобы мы смотрели друг другу в затылок, не разговаривали. Один пленный, неизвестно, по какой причине, вышел из строя. Один из офицеров-фашистов выстрелил в него и убил. Мы все напряглись. Но тут произошло то, что трудно было нам предположить. Кое-что поясню. В Финляндии некоторые граждане принципиально отказывались принимать участие в войне. одни – по нравственным убеждениям, другие – по религиозным. Их называли «отказниками» и весьма своеобразно наказывали: если это был солдат, с него снимали погоны и ремень и вместе с дезертирами помещали в отдельную палатку на территории лагеря для военнопленных. Такая палатка стояла и в лагере Суоярви, в ней находилось 10 человек, рослые, крепкие ребята с осмысленными лицами. Когда они увидели, что офицер убил пленного, эти ребята подскочили к стрелявшему офицеру и начали бить его, выхватили у него пистолет, который забросили за забор лагеря. Комендант лагеря, пожилой фельдфебель, спокойно подошел к избитому фашисту, лежавшему на земле, поднял его за шиворот, подвел к воротам лагеря и сильным ударом по заду ногой вышиб за ворота и крикнул: «poisch, pargele, satana (прочь, черт, дьявол).» Затем комендант подошел к нашей очереди и на ломаном русском языке громко заявил: «Такие люди, как этот стрелявший фашист, позорят наш народ, мы никому не разрешим издеваться над вами, вы не несете ответственности за своих правителей.» Поведение «отказников» и коменданта лагеря произвели на меня очень сильное впечатление.
После этого события для меня кое-что прояснилось. Мне стало ясно, что Финляндия является страной, где соблюдение законов обязательно для всех, что в финском народе нет корней для широкого распространения идеологии фашизма и антисемитизма. Я понял, что в советских газетах о Финляндии публиковалась беспардонная ложь. Через день после этих событий пленных повели в соседнюю деревню, чтобы помыться в бане. В бане нам выдали свежее белье. После бани мы не вернулись в прежний барак, нас размесили в большом бараке, где не было большой скученности, хотя нары были двойными. Я оказался на верхних нарах между Геннадием Князевым и Василием Ивановичем Поляковым, уроженцем города Тамбова. Он попал в плен возле Сортавала, рассказал, что финская армия без боя заняла Петрозаводск, но дальше не продвигалась, хотя немцы требовали от финского командования, чтобы оно двинуло свои части к Ленинграду, окруженному немецкими войсками. Несколько позже я узнал от финнов, что депутаты финского сейма от социал-демократической партии в категорической форме потребовали от правительства, чтобы оно руководствовалось стратегическими интересами Финляндии, а не Германии. Оказывается, главнокомандующий финской армией Маннергейм и президент Финляндии Рютти входили в партию «прогрессистов», возникшую в годы, когда Финляндия входила в состав Российской империи. И что меня очень удивило и обрадовало – это позиция финского правительства по еврейскому вопросу. Несмотря на большое давление со стороны фашистской Германии, Финляндия не допустила, чтобы на ее территории преследовали евреев и как-то дискриминировали. Более того, евреи служили в финской армии. В обстановке, когда Финляндия была союзницей Германии в войне и когда немецкий фашизм провозгласил геноцид евреев главным направлением своей деятельности, позиция Финляндии требовала очень большого мужества от ее руководителей.
Рано утром опять зачитали список мобилизованных, построили, и мы двинулись на Горьковский вокзал. Там уже стоял состав с товарными вагонами для нас. Я попрощался с женой, это было расставание с семьей на 14 лет. В вагонах, куда нас поместили, прежде возили скот, мусор не убрали, только соорудили двухэтажные нары. Мне достались верхние нары, рядом со мной разместился молодой человек, студент 3-го курса Горьковского Педагогического института Геннадий Князев. Недалеко лежал артист Горьковского драматического театра, а вдоль окна – преподаватель Горьковского Пединститута. Мерно покачиваясь под стук колес, я пытался оценить обстановку. Я был уверен, что в продолжительной и тяжелейшей войне с Германией Советский Союз одержит победу. Жертвы будут огромные: для тирана, сидевшего в Кремле, жизнь людей не имела никакой ценности. Немецкий фашизм будет сокрушен, а вот для избавления от сталинистов-фашистов сил не будет.
Наш эшелон остановился в открытом поле недалеко от города Сегежи. Нас пригнали сюда, чтобы эвакуировать Сегежский бумкомбинат, но оказалось,что комбинат уже эвакуирован. Нам делать было нечего, мы ходили по пустому городу, население эвакуировалось вместе с комбинатом. Видели много воронок от бомб. По другую сторону от железнодорожного полотна находилась большая карело-русская деревня, в которой тоже остались старики и старухи, отказавшиеся покинуть свои насиженные места. Они говорили: «Хотим умереть здесь, где умирали наши деды и прадеды.» На улицах деревни бродили коровы, куры и утки, курицу можно было купить за гроши. Мы купили несколько кур, тут же ощипали их и на костре зажарили. Несколько дней эшелон стоял, мы никому не были нужны. Комиссар эшелона, горьковский железнодорожник, пытался разыскать нашего хозяина, Горький отказался возвратить нас назад. В конце концов мы обрели хозяина, им стало 20-е полевое строительство Карело-финского фронта. Оно находилось на берегу Сегозера. Нас выгрузили из вагонов и погнали к месту размещения 20-го полевого строительства. Начальство распорядилось о ночевке под открытым небом. Все были одеты по-летнему, на мне был легкий серый макинтош. С озера дул холодный ветер, и я почувствовал, что сильно зябну. Князев тоже продрог в своем плаще, его лицо посинело. Каждый устраивался на ночлег, как мог. Недалеко от озера обнаружили штабеля досок, из которых мы сооружали лежаки.
Из деревни нас погнали в Масельскую. Мы двигались по трудной дороге, много щебня, больших и малых валунов. Это следы ледников. Основательно измотавшись, мы добрались до районного центра Масельская. Этот городок расположен к югу от Сегежи и к юго-востоку от Сегозера. К этому времени части финской армии уже захватили город Сортавалу на севере Ладожского озера и город Суоярви на северо-востоке и двигались в направлении Масельской. Этим самым финны обходили Петрозаводск с севера. Вероятно, поэтому 20-е полевое строительство, используя наш отряд горьковских ополченцев, решило укрепить этот важный в стратегическом отношении пункт. Это была очередная глупость наших «стратегов»: разношерстная масса горьковчан, совершенно необученная, не представляла собой боевой единицы. Все это свидетельствовало о полной растерянности не только 20-го полевого строительства, но и всего Карело-финского фронта осенью 1941 года. Нас поставили на копку траншей и окопов, лопат не хватало, рыли по-очереди. Когда строительные работы были закончены, откуда-то притащили трехдюймовую пушку, а нам дали винтовки. Меня назначили командиром отделения. К нашим траншеям подвезли полевую кухню, кормили горячими щами с мясом. Секрет такой щедрой кормежки был прост. На станции Масельская находился бесхозный склад продуктов, оставленный панически бежавшими хозяйственниками. На складе хранилось много муки, макарон, сливочного масла. Через Масельскую проходили части Красной армии, в основном необученная молодежь. Бойцы были одеты плохо: старые шинели, рваные ботинки, на голове буденновки. Многие натерли ноги и еле двигались. Вот такие части были брошены против финской армии.
Неожиданно появился карел-разведчик, который сообщил, что финны находятся в 10 километрах от Сегозера. Началась паника, с этого момента врачиха у нас не появлялась, хотя у Князева начался второй приступ аппендицита, а у меня температура держалась на уровне 39-39,5. Рано утром услышали шум, топот бегущих людей, истерические крики женщин и детей. Несмотря на наше тяжелое состояние, мы с Князевым выбрались на улицу. Увидели, как большая группа людей, среди которых была и наша врачиха, вместе с детьми и вещами садились в грузовые машины. Две загруженные машины поехали, оставалась последняя машина. Мы с Князевым попросили взять нас, но нам заявили, что сажают людей только по списку. Тогда мы двинулись к Сегозеру, но и там опоздали – буксир с баржей уже отошел от берега, увозя детей, женщин и группу военных. Мы с Князевым чувствовали себя отверженными. Но надо было что-то делать. Побрели к станции Масельской. Шли по берегу, откуда брались силы? С большим трудом прошли километров 5 и неожиданно увидели шеренгу солдат, одетых в серые шинели и сапоги. Мы приняли их за наши карельские части. Скоро поняли, что ошиблись, это были финны. Мы с Князевым бросились в лес и залегли в яму, наполовину заполненную водой. Нас не заметили, финны в это время занимались буксиром на Сегозере. Финские офицеры в бинокли рассматривали буксир и баржу, один из них закричал: «Причаливайте к берегу, вам ничего не будет, останетесь жить на своих местах.» Но буксир продолжал удаляться. Финский офицер крикнул: «Если не остановитесь, будем стрелять.» Буксир удалялся. Тогда финны начали стрелять по буксиру из небольшой пушки и сразу поразили цель. Мы слышали раздирающие душу крики женщин и детей. Многие бросались в воду. Финны прекратили обстрел, офицер, говоривший по-русски, бросил фразу: «Сами виноваты.» Мы с Князевым продолжали лежать в яме, даже забыли про свои болезни. Выглянув из ямы, я увидел, что к берегу кто-то подплывает, но как-то странно машет руками, он тонул. Я шепнул Князеву, что надо спасать тонущего. Князев пытался меня удержать, говорил, что финны нас заметят. Но я все же пополз к берегу и вытащил за волосы совсем обессилевшего мальчишку лет 12-13. Мы оба легли на землю и ползком добрались до ямы. Князев был прав, финны нас заметили. Несколько человек подошли к яме и, смеясь, начали кричать: «hu”ve paive (здравствуйте)». Мы встали, с одежды стекала вода, лица и руки покрыты грязью. Нас вывели на широкую асфальтированную дорогу. Здесь я впервые увидел регулярную часть финской армии. Впереди шли несколько офицеров, одетых довольно легко, за ними медленно двигались мотоциклисты, а далее колонна легковых и грузовых машин с офицерами и солдатами. На дороге собрали пленных, человек 100. Мы оказались свидетелями забавной сценки. В числе пленных оказался карел-кучер с лошадью и коляской. Коляска была загружена ящиками с маслом. Кучер на языке, понятном финнам, просил их забрать масло, а его отпустить домой. Один из офицеров приказал масло раздать пленным. Пленные, среди которых были и офицеры, бросились к повозке, хватали ящики, с яростью срывали с них крышки, стали жадно есть масло и набивать им карманы. Финны, видя эту сцену, хохотали. Мы с Геннадием не подошли к повозке. Тошно было видеть все это. К нам подошел один финский офицер, ткнул пальцем в сторону коляски и сказал: «olka hu”ve (пожалуйста, возьмите).» Я покачал головой. Тогда к нам подбежал один из пленных в военной шинели и пытался сунуть масло в наши карманы. Я резко отстранил руку этого услужливого человека. После этого финны начали с интересом меня рассматривать.
ЧАСТЬ Х11. ГЛАВА 3
Еще со времен первой войны с Финляндией, спровоцированной Гитлером, в советских газетах пестрели статьи о зверском обращении финнов с русскими пленными, якобы пленным обрезали уши и выкалывали глаза. Я давно не верил советской прессе, но все же в каких-то мозговых клетках отложилось подозрение в отношении народа, который сам себя называет Суоми, то-есть, народом болот. Я хорошо знал, что Финляндия давала приют многим русским революционерам, убегавшим из России. Ленин вернулся из эмиграции через Финляндию. За время борьбы с царским самодержавием в Финляндии сформировалась и активно действовала сильная социал-демократическая рабочая партия. Ленин неоднократно находил прибежище в Финляндии.
В предыдущей главе я написал, что группа пленных оказалась на шоссе. Небольшой конвой повел нас на север от Сегозера. Мы с Князевым решили бежать, скрыться в лесу, а затем добраться до Масельской или Медвежьегорска. Стали постепенно отставать от колонны, конвой на это не реагировал. Мы быстро легли на землю и начали ползти к лесу. Прошли по лесу около двух километров и неожиданно наткнулись на финских солдат. Они окружили нас, мы решили, что это конец. Но два солдата спокойно вывели нас на шоссе, догнали колонну пленных и передали нас конвою. Конвоиры только кричали: - pargele, satana (черт, дьявол) – это распространенное ругательство финнов. Нас никто даже пальцем не тронул, только нас с Князевым поставили в первый ряд колонны. Один из конвоиров вытащил из кармана фотографии и, тыча в них пальцем, на ломаном русском языке говорил: «Это мой мать, это мой невест» и при этом широко улыбался. Такую сценку можно было бы принять за братание солдат вражеских армий. Нас привели в деревню, покинутую ее жителями.На улице ни души. По 5 человек разместили по избам и строго наказали, чтобы мы ничего не трогали в избах. В нашей избе был полный порядок, на кровати аккуратно сложенные подушки, на стене деревянный шкафчик, в котором стояли тарелки, чашки, кастрюли, в углу висела икона с изображением Христа, под ней на подставке еще горел фитиль в масле. На окошках занавески. В избе тепло и чисто. Впечатление, что хозяева куда-то вышли. На полу лежали самодельные коврики, на которые мы все улеглись. Несмотря на усталость, я не спал, все думал о побеге. Ход моих мыслей был нарушен шумом, привели новую партию пленных, это были пассажиры с обстрелянного буксира. Наступил рассвет, распахнулась дверь, в избу вошли 4 финских офицера. Мы все встали. Один из офицеров на русском языке заявил, что мы должны покинуть избу, поскольку в деревню возвращаются ее жители, спасенные финскими солдатами после обстрела буксира. Нас разместили в большом сарае, где уже находилось несколько человек. Посередине на соломе лежала забинтованная девушка, она сильно стонала. При обстреле буксира на Сегозере эта девушка стояла возле парового котла. Снаряд попал в котел и ее обварило паром. Лицо девушки было красным и в пузырях. В этом же сарае оказался и спасенный нами мальчик, он бросился ко мне и со слезами на глазах сказал, что его мать и сестру не спасли, они утонули в Сегозере. Вошел финский офицер, принес большую кастрюлю супа и галеты. Забинтованная девушка от еды отказалась, попросила воды. Перед сном принесли бак с кипятком и всем дали по два кусочка сахара. Мы с Князевым не спали, мой молодой друг спрашивал меня, что с нами могут сделать финны. В советских газетах писали, что финны зверски расправляются с военнопленными. Но пока с нами обращались вполне по-человечески. Утром в сарай вошли 5 финских офицеров. Один из них обратился к нам на ломаном русском языке: «Приготовьтесь, сейчас будем отрезать у вас уши, носы и выкалывать глаза.» Мы приготовились к самому страшному. И тут все офицеры и солдаты, стоявшие возле открытых дверей, начали громко смеяться. Тот же офицер сказал: «Ваши газеты клевещут, изображают нас изуверами. Мы никому ничего не сделаем плохого, вы наши пленные, с вами будут обращаться, как с пленными, будете работать до окончания войны, а потом мы вас отправим на родину.» Все облегченно вздохнули, начали улыбаться. Принесли завтрак: кашу, чай и по два кусочка сахара. Приехала санитарная машина, увезли обожженную девушку, двух больных и мальчика, спасенного нами. Он подбежал ко мне и со слезами стал прощаться. Я погладил его по светлым волосам и отвернулся. Всегда тяжело видеть страдающих детей. Душевная растерянность и раздвоенность охватили меня в плену, мысли путались, не мог сосредоточиться. Я видел, что условия существования в финском плену не идут ни в какое сравнение с условиями в советских концлагерях. В Финляндии не издевались над пленными, не унижали, на родине же политическому заключенному постоянно дают понять, что он не человек, а раб, с которым можно поступать, как угодно. Но одно обстоятельство постоянно беспокоило меня, это еврейская проблема. Ни один народ на нашей планете не преследовался, как евреи. Не за то ли, что они не пожелали преклонить свои головы перед глупостью? Не за то ли, что дав христианам бога-человека, евреи не хотели пасть на колени перед ним, превращенным в идола? Никогда так остро, можно сказать, судьбоносно, не стоял еврейский вопро,. как после прихода фашистов к власти в Германии. Меня мучил вопрос: неужели демократическая Финляндия по отношению к евреям занимает такую же позицию, как фашистская Германия? Мои тяжелые раздумья прервались. Всех из нашего сарая посадили в машины, вместе с нами сели два финских солдата. Двинулись по широкой асфальтированной дороге. Много встречных машин с солдатами и провиантом. Шофер одной из встречных машин сбросил на дорогу две большие коробки с галетами и что-то крикнул по-фински. Наш шофер остановил машину, крикнул, чтобы мы слезли, подобрали коробки и разделили галеты между собой. Маленький эпизод, но весьма характерный. К вечеру прибыли в большой лагерь Суоярви, где содержались пленные, военные и гражданские. Среди администрации этого лагеря была небольшая группа фашистов, которая сразу проявила себя по отношению к пленным. Утром всех пленных построили по два человека за получением завтрака. Группа фашистов следила за порядком, они кричали, требовали, чтобы мы смотрели друг другу в затылок, не разговаривали. Один пленный, неизвестно, по какой причине, вышел из строя. Один из офицеров-фашистов выстрелил в него и убил. Мы все напряглись. Но тут произошло то, что трудно было нам предположить. Кое-что поясню. В Финляндии некоторые граждане принципиально отказывались принимать участие в войне. одни – по нравственным убеждениям, другие – по религиозным. Их называли «отказниками» и весьма своеобразно наказывали: если это был солдат, с него снимали погоны и ремень и вместе с дезертирами помещали в отдельную палатку на территории лагеря для военнопленных. Такая палатка стояла и в лагере Суоярви, в ней находилось 10 человек, рослые, крепкие ребята с осмысленными лицами. Когда они увидели, что офицер убил пленного, эти ребята подскочили к стрелявшему офицеру и начали бить его, выхватили у него пистолет, который забросили за забор лагеря. Комендант лагеря, пожилой фельдфебель, спокойно подошел к избитому фашисту, лежавшему на земле, поднял его за шиворот, подвел к воротам лагеря и сильным ударом по заду ногой вышиб за ворота и крикнул: «poisch, pargele, satana (прочь, черт, дьявол).» Затем комендант подошел к нашей очереди и на ломаном русском языке громко заявил: «Такие люди, как этот стрелявший фашист, позорят наш народ, мы никому не разрешим издеваться над вами, вы не несете ответственности за своих правителей.» Поведение «отказников» и коменданта лагеря произвели на меня очень сильное впечатление.
После этого события для меня кое-что прояснилось. Мне стало ясно, что Финляндия является страной, где соблюдение законов обязательно для всех, что в финском народе нет корней для широкого распространения идеологии фашизма и антисемитизма. Я понял, что в советских газетах о Финляндии публиковалась беспардонная ложь. Через день после этих событий пленных повели в соседнюю деревню, чтобы помыться в бане. В бане нам выдали свежее белье. После бани мы не вернулись в прежний барак, нас размесили в большом бараке, где не было большой скученности, хотя нары были двойными. Я оказался на верхних нарах между Геннадием Князевым и Василием Ивановичем Поляковым, уроженцем города Тамбова. Он попал в плен возле Сортавала, рассказал, что финская армия без боя заняла Петрозаводск, но дальше не продвигалась, хотя немцы требовали от финского командования, чтобы оно двинуло свои части к Ленинграду, окруженному немецкими войсками. Несколько позже я узнал от финнов, что депутаты финского сейма от социал-демократической партии в категорической форме потребовали от правительства, чтобы оно руководствовалось стратегическими интересами Финляндии, а не Германии. Оказывается, главнокомандующий финской армией Маннергейм и президент Финляндии Рютти входили в партию «прогрессистов», возникшую в годы, когда Финляндия входила в состав Российской империи. И что меня очень удивило и обрадовало – это позиция финского правительства по еврейскому вопросу. Несмотря на большое давление со стороны фашистской Германии, Финляндия не допустила, чтобы на ее территории преследовали евреев и как-то дискриминировали. Более того, евреи служили в финской армии. В обстановке, когда Финляндия была союзницей Германии в войне и когда немецкий фашизм провозгласил геноцид евреев главным направлением своей деятельности, позиция Финляндии требовала очень большого мужества от ее руководителей.
Tuesday, March 17, 2015
Cын Врага Народа - о Виссарионе Григорове
Автор Исаак Борисович Фельдштейн
Это висело над ним всю жизнь. Ну, если не всю жизнь, то уж почти 40 лет – это точно, висело, словно Божье проклятие. А самом же деле- его отец – враг народа – был человеком высокой чести, уникальной судьбы и потрясающих способностей.
Он родился в 1927 году в Ленинграде. Оба родителя были революционерами. Назвали его не очень распространенным именем – Виссарион. Дело в том, что его отец - Григорий Исаевич Григоров был, выражаясь современным штилем, фанатом «неистового Виссариона», Виссариона Григорьевича Белинского. Вот и малыш, только что появившийся на свет, стал почти полным тезкой великого русского критика. В семье его звали Виссой. Виссе было около года от роду, когда его папу арестовали. Так что за первый год жизни он к отцу не успел привыкнуть. Встретились они в 1930 году, когда Григоров-старший вернулся из тобольской ссылки. Виссе пришлось заново обвыкаться с этим незнакомым дяденькой.
В декабре 1934 года Виссе было 7 лет. 1 декабря убили С.М. Кирова, а в конце этого декабря ночью пришли за его родителями. Маленький Висса лежал в кроватке и притворялся спящим. Притворялся так здорово, что убедил и папу с мамой, и гэпэушников. Последние, произведя несусветный беспорядок своим обыском, увели папу с мамой. Так что, если быть совсем точным, он был сыном ВРАГОВ НАРОДА. Вскоре после этого несчастья ребят (то-есть Виссариона и его сестер Веру и Полю) попросили не только из квартиры, но и вообще из Ленинграда. Вера (чудом) пристроилась лаборанткой на Чернореченском химическом заводе в Дзержинске. Виссариона отправили в Княгининский детский дом (Горьковская область) для детей аналогичной судьбы. Было их там около 3.000 душ. Из этой юдоли Виссарион вышел в 1940 году, когда за ним приехала мама Дина, отбывшая свой срок в концлагерях Печоры. Вскоре из тех же мест вернулся и отец.
Долго вместе жить не пришлось – началась Великая война. Отец ушел на фронт и беследно сгинул на целых 14 лет. А тезка Белинского пока учился и в 1944 году поступил в знаменитый Московский энергетический институт (МЭИ). Вот загадка: по понятиям сталинского режима дети врагов народа должны были воспитываться в специальных детских учреждениях, а по достижени совершенолетия – отправляться по стопам отцов – в концлагеря сроком не мене 5 лет. Но мне известны очень и очень многие дети «врагов народа», которые беспрепятственно поступили в высшие учебные заведения, даже такие престижные, как МЭИ. Собствено, жена автора этих строк из таких же.
Итак, Григоров младший окончил МЭИ в 1949 году, и его (надо же) не посадили, а направили работать в Калугу. О калужском периоде жизни нашего героя нам известно немногое, и посему не будем здесь долго задержиаться: это не наша – не дзержинская история.
В 1955 году как из небытия, возвращается отец. Он поселяется в Дзержинске с женой и дочерью Верой. Григоров младший тоже желает перебраться к родне, и в 1957 году это его желание осуществляется. Сначала он два года работает на Игумновской ТЭЦ, а затем грамотного энергетика приглашают в Дзержинский филиал ГСПИ-3, преобразованный затем в проектный институт Гипрополимер. Сфера научных интересов нового сотрудника института – экономия энергии и топлива на заводах Дзержинска.
Кроме научных интересов появились у Григорова интересы не менее захватывающие: в том же 1957 году в городе возникла обаятельная ленинградка Стелла. Специалист по английскому языку, она не смогла найти себе работу по специальности в Питере и приехала к родственникам в Дзержинск с надеждой найти применение своим познаниям в английском языке. Здесь она нашла не только любимую работу в НИИ полимеров, но и любимого человека, с которым связала навсегда свою судьбу и дала жизнь двум дочерям.
А Виссарион Григорьевич, устроив свою личную жизнь и обзаведясь семейством, становится главным специалистом по энергосберегающим технологиям. Он разработал проект теплоцентрали для завода «Заря» (за который получил патент). Он спроектировал котельную для завода «Пластик». При поддержке Дзержинского горкома КПСС добился отмены проектирования теплотрассы Горький – Дзержинск от строящейся Горьковской атомной теплоэлектростанции (АТЭС). Благодаря личному вкладу В.Г. Григорова Дзержинский промышленный район был признан лучшим по экономии энергии и топлива в Министерстве химической промышленности. Правда, ученый скептик может проворчать: «Если Дзержинск есть лучший пример по энергосбережению, то какой же бардак процветает в худших по этому показателю районах?» Но это мы так – к слову. А Григоров, действительно, много сделал для того, чтобы Дзержинск не оказался по энергосбережению в числе самых больших разгильдяев.
Он написал книжку «Утилизация низкопотенциальных тепловых вторичных энергоресурсов на химических предприятиях». Книга имела успех, ее быстро раскупили. Григоровы – Виссарион и Стелла отдали Дзержинску более 30 лет своего творческого горения. В 1972 году в Киеве умерла «враг народа» мама Дина. Перед смертью эта бывшая пламенная революционерка и большевичка, полностью разочаровавшись в революциях и социализме (ленинско-сталинского типа), завещала мужу – старому заслуженному зеку: «Гриша! Если будет такая возможность, уезжайте из этой страны, в которой может произойти все, что угодно». Такая возможность наступила в 1989 году. Григоров-младший с большим трудом собрал вместе всю семью: отца, сестер, свою семью (с уже взрослыми дочерьми), оформил все документы и выехал в Израиль. Поселились сначала на берегу Галилейского озера (Кинерет) в городе Тверия, а затем перебрались в Акко – еврейско-арабский город на северном берегу Хайфского залива. Здесь Виссарион Григорьевич посвятил свою жизнь последним годам жизни своего замечательного отца и его великой книге «Повороты судьбы и произвол». Два первых тома этой книги производят на читателя оглушающее впечатление. Кажется, такого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, но это реальный рассказ о жизни реального человека. Правда, человека уникального. Сейчас (2009 г.) Виссарион Григорьевич Григоров - человек в весьма изрядных годах – готовит к публикации третий том книги своего отца, вечного зека, крупного оригинального мыслителя, философа, знакомца виднейших политических и научных деятелей России ХХ века, бывшего «врага советского народа», нашедшего свое упокоение в Земле Обетованной.
Это висело над ним всю жизнь. Ну, если не всю жизнь, то уж почти 40 лет – это точно, висело, словно Божье проклятие. А самом же деле- его отец – враг народа – был человеком высокой чести, уникальной судьбы и потрясающих способностей.
Он родился в 1927 году в Ленинграде. Оба родителя были революционерами. Назвали его не очень распространенным именем – Виссарион. Дело в том, что его отец - Григорий Исаевич Григоров был, выражаясь современным штилем, фанатом «неистового Виссариона», Виссариона Григорьевича Белинского. Вот и малыш, только что появившийся на свет, стал почти полным тезкой великого русского критика. В семье его звали Виссой. Виссе было около года от роду, когда его папу арестовали. Так что за первый год жизни он к отцу не успел привыкнуть. Встретились они в 1930 году, когда Григоров-старший вернулся из тобольской ссылки. Виссе пришлось заново обвыкаться с этим незнакомым дяденькой.
В декабре 1934 года Виссе было 7 лет. 1 декабря убили С.М. Кирова, а в конце этого декабря ночью пришли за его родителями. Маленький Висса лежал в кроватке и притворялся спящим. Притворялся так здорово, что убедил и папу с мамой, и гэпэушников. Последние, произведя несусветный беспорядок своим обыском, увели папу с мамой. Так что, если быть совсем точным, он был сыном ВРАГОВ НАРОДА. Вскоре после этого несчастья ребят (то-есть Виссариона и его сестер Веру и Полю) попросили не только из квартиры, но и вообще из Ленинграда. Вера (чудом) пристроилась лаборанткой на Чернореченском химическом заводе в Дзержинске. Виссариона отправили в Княгининский детский дом (Горьковская область) для детей аналогичной судьбы. Было их там около 3.000 душ. Из этой юдоли Виссарион вышел в 1940 году, когда за ним приехала мама Дина, отбывшая свой срок в концлагерях Печоры. Вскоре из тех же мест вернулся и отец.
Долго вместе жить не пришлось – началась Великая война. Отец ушел на фронт и беследно сгинул на целых 14 лет. А тезка Белинского пока учился и в 1944 году поступил в знаменитый Московский энергетический институт (МЭИ). Вот загадка: по понятиям сталинского режима дети врагов народа должны были воспитываться в специальных детских учреждениях, а по достижени совершенолетия – отправляться по стопам отцов – в концлагеря сроком не мене 5 лет. Но мне известны очень и очень многие дети «врагов народа», которые беспрепятственно поступили в высшие учебные заведения, даже такие престижные, как МЭИ. Собствено, жена автора этих строк из таких же.
Итак, Григоров младший окончил МЭИ в 1949 году, и его (надо же) не посадили, а направили работать в Калугу. О калужском периоде жизни нашего героя нам известно немногое, и посему не будем здесь долго задержиаться: это не наша – не дзержинская история.
В 1955 году как из небытия, возвращается отец. Он поселяется в Дзержинске с женой и дочерью Верой. Григоров младший тоже желает перебраться к родне, и в 1957 году это его желание осуществляется. Сначала он два года работает на Игумновской ТЭЦ, а затем грамотного энергетика приглашают в Дзержинский филиал ГСПИ-3, преобразованный затем в проектный институт Гипрополимер. Сфера научных интересов нового сотрудника института – экономия энергии и топлива на заводах Дзержинска.
Кроме научных интересов появились у Григорова интересы не менее захватывающие: в том же 1957 году в городе возникла обаятельная ленинградка Стелла. Специалист по английскому языку, она не смогла найти себе работу по специальности в Питере и приехала к родственникам в Дзержинск с надеждой найти применение своим познаниям в английском языке. Здесь она нашла не только любимую работу в НИИ полимеров, но и любимого человека, с которым связала навсегда свою судьбу и дала жизнь двум дочерям.
А Виссарион Григорьевич, устроив свою личную жизнь и обзаведясь семейством, становится главным специалистом по энергосберегающим технологиям. Он разработал проект теплоцентрали для завода «Заря» (за который получил патент). Он спроектировал котельную для завода «Пластик». При поддержке Дзержинского горкома КПСС добился отмены проектирования теплотрассы Горький – Дзержинск от строящейся Горьковской атомной теплоэлектростанции (АТЭС). Благодаря личному вкладу В.Г. Григорова Дзержинский промышленный район был признан лучшим по экономии энергии и топлива в Министерстве химической промышленности. Правда, ученый скептик может проворчать: «Если Дзержинск есть лучший пример по энергосбережению, то какой же бардак процветает в худших по этому показателю районах?» Но это мы так – к слову. А Григоров, действительно, много сделал для того, чтобы Дзержинск не оказался по энергосбережению в числе самых больших разгильдяев.
Он написал книжку «Утилизация низкопотенциальных тепловых вторичных энергоресурсов на химических предприятиях». Книга имела успех, ее быстро раскупили. Григоровы – Виссарион и Стелла отдали Дзержинску более 30 лет своего творческого горения. В 1972 году в Киеве умерла «враг народа» мама Дина. Перед смертью эта бывшая пламенная революционерка и большевичка, полностью разочаровавшись в революциях и социализме (ленинско-сталинского типа), завещала мужу – старому заслуженному зеку: «Гриша! Если будет такая возможность, уезжайте из этой страны, в которой может произойти все, что угодно». Такая возможность наступила в 1989 году. Григоров-младший с большим трудом собрал вместе всю семью: отца, сестер, свою семью (с уже взрослыми дочерьми), оформил все документы и выехал в Израиль. Поселились сначала на берегу Галилейского озера (Кинерет) в городе Тверия, а затем перебрались в Акко – еврейско-арабский город на северном берегу Хайфского залива. Здесь Виссарион Григорьевич посвятил свою жизнь последним годам жизни своего замечательного отца и его великой книге «Повороты судьбы и произвол». Два первых тома этой книги производят на читателя оглушающее впечатление. Кажется, такого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, но это реальный рассказ о жизни реального человека. Правда, человека уникального. Сейчас (2009 г.) Виссарион Григорьевич Григоров - человек в весьма изрядных годах – готовит к публикации третий том книги своего отца, вечного зека, крупного оригинального мыслителя, философа, знакомца виднейших политических и научных деятелей России ХХ века, бывшего «врага советского народа», нашедшего свое упокоение в Земле Обетованной.
Subscribe to:
Posts (Atom)