Обстановка в Ленинграде в 1934 году. Несколько дней после убийства Кирова. Арест.

Отрывок из второй книги воспоминаний.

ЧАСТЬ 10
ГЛАВА 1

Шел 1934 год. Я был увлечен работой, времени не хватало. Преподавал философию в Сельскохозяйственной Академии им. Ленина и в Педагогическом институте им. Герцена, вел философский семинар во Всероссийском Союзе композиторов и драматургов, где среди слушателей были уже известные в то время люди: композитор Д.Д. Шостакович, профессор Консерватории музыковед Ю.Н. Тюлин, музыковед Х. Кушнарев, драматург Д. Щеглов. На семинаре мы подробно рассматривали очень интересеую тему – эстетика в изложении крунейших западных философов. В неслужебное время я интенсивно работал над большой статьей «Фейербахианство Добролюбова», продолжал ранее начатую большую тему о влиянии западной философии на великих русских просветителей Х1Х века. Моя первая большая статья на эту тему «Гегельянство Белинского» была опубликована в 1931 году в журнале «Новый мир». Интерес к политическим и социальным проблемам у меня сохранился, но я уже четко осознавал бессмысленность стремления что-либо сделать в этих областях. Преследования за инакомыслие нарастали, в Ленинграде ощущалась какая-то общая напряженность.

Администрация начала постоянно вмешиваться в педагогический процесс, в учебные программы. На лекциях стали присутствовать явные осведомители. В Сельскохозяйственной Академии снова появились биологи, которые исподволь подбирались к Н.И. Вавилову, потихоньку шельмовали его как реакционного генетика. Снова подняли голову и наглели сторонники Лысенко. В Учебном Комбинате, где я заведовал философской кафедрой, началось прощупывание «идеологии» всех профессоров и преподавателей. Сверху прислали новых администраторов, которым было поручено навести «порядок» в учебных программах, особенно по гуманитарным наукам. Винник, присланный к нам в качестве заместителя директора, в недалеком прошлом был следователем ГПУ. Он сразу же потребовал, чтобы во всех лекциях упоминали «гениального вождя», определившего генеральное направление всех наук. Была рассмотрена программа по философии и моей кафедры, после чего меня вызвали в дирекцию и сказали, что в программе ничего не говорится о новом этапе развития диалектического материализма, разработанном Сталиным.

Также указали, что в программе отсутствуют материалы партийных съездов. Я обратил внимание администрации на то, что материалы партийных съездов не имеют отношения к философии, но мне ответили: это указание высоких партийных органов, которое надо выполнять, а не обсуждать. После этого я встретился с академиком Н.И. Вавиловым, поделился с ним впечатлением от бесед с администрацией. У нас завязался интересный разговор. Вавилов спросил меня: «А может быть, как когда-то, опять обратиться к С.М. Кирову за помощью, пока его не перевели в Москву? Говорят, что Сталин уйдет с поста генсека, а вместо него выберут Кирова.» Мы с Вавиловым вспомнили, как однажды я привел его в обком партии к Кирову, и мы обрисовали обстановку в ВАСХНИЛе. Тогда Киров немедленно принял меры по прекращению травли Вавилова. Я рассказал Вавилову, что еще в 1925 году, после того, как некоторые влиятельные старые большевики познакомились с «ленинским завещанием», начали поговаривать, что именно С.М. Киров мог бы стать тем «лояльным» генсеком, о котором Ленин написал в «завещании». И тогда такая замена была бы вполне реальна. Но личные амбиции некоторых лидеров партии, считавших себя законными наследниками Ленина, не позволили это осуществить. В первую очередь Зиновьев, Каменев, Бухарин выступили в защиту Сталина, и тот остался генсеком. В те годы генсек не имел большой власти, он в основном занимался партийными кадрами, а политику определяло Политбюро.

«Мудрецы Политбюро» не заметили, что занимаясь кадрами, Сталин внедрял своих сторонников в ЦК, в губкомы партии и главное – в ГПУ. Тем самым Сталин быстро обеспечил себе широкую поддержку во всех узловых партийных и государственных учреждениях. Далее я кратко обрисовал Вавилову положение, сложившееся к середине 1934 года. Прошедший ХУ11-ый съезд партии убедительно продемонстрировал, что в руках Сталина сосредоточена неограниченная власть, что лидеры правой оппозиции полностью раздавлены и не способны на дальнейшую борьбу со сталинской кликой. Из всех прежних лидеров партии только Киров еще сохранил свою былую популярность в широких массах. Он привлекал людей своим демократизмом, прямотой обращения, организационной смекалкой. К тому же он был незаурядным оратором, мог увлечь массы. А Сталин всегда очень болезненно воспринимал широкую популярность любого человека, он всегда окружал себя только серыми личностями, полностью преданными ему за то, что он вытащил их из безвестности. Вполне понятно, что Киров не вписывался в круг лиц, близких к Сталину.

В дополнение к этому, Киров лояльно относился к бывшим оппозиционерам, вернувшимся из ссылок, на него возлагали надежды колеблющиеся и «примиренцы», его часто навещали Бухарин и Орджоникидзе. Я высказал предположение, что в создавшейся ситуации Сталин, обладая неограниченной властью, в ближайшее время предпримет что-нибудь для снятия Кирова с поста секретаря Ленинградского обкома партии. Поэтому – сказал я в заключение Вавилову – нам нельзя рассчитывать на помощь Кирова. И действительно, вскоре появились признаки того, что Сталин начал кампанию по дискредитации Кирова. Обвинить Кирова в выступлении против генеральной линии ЦК не могли, он всегда в своих официальных выступлениях критиковал оппозицию. Обратились к другому приему. По Ленинграду стали распространять сплетни, что якобы в Кирова влюблена жена некоего комсомольского деятеля Николаева, который в связи с этим собирается свести счеты с секретарем обкома. В 1928 году в Грузии мне рассказывали о грязных приемах, к которым прибегал Сталин еще в дореволюционное время, чтобы скомпрометировать популярных грузинских лидеров РСДРП. Он прибегал к любой лжи, считая, что пока доберутся до правды, широкие массы уже будут обработаны. В сплетнях, распространявшихся по Ленинграду в 1934 году, можно было легко приметить тот же старый стиль грузинского провокатора. Хотя положение его было совершенно иным, он не мог отказаться от приемов, освоенных еще на службе в царской охранке. Мне представляется, что ложь, коварство, провокации, наряду с другими атрибутами жизни и деятельности Сталина, были для него родной стихией, он без всего этого не представлял жизни.

Возвращаюсь к общей обстановке в Ленинграде. После ХУ11-го съезда партии в город начали прибывать посланцы Москвы, их назначали партийными секретарями на заводах, в институтах и прочих наиболее крупных организациях. Появились новые люди и в обкоме партии. Во всей атмосфере города ощущалась какая-то необычная напряженность.

Так как в Учебном Комбинате им. Молотова постепенно создавалась атмосфера «бдительности», дирекция вмешивалась в педагогический процесс, перетряхивала программы, присылала специальных осведомителей на лекции, я решил расстаться с этим учебным заведением. Сослался на перегруженность в работе, так как по совместительству работал еще в трех высших учебных заведениях. Тем более, что меня пригласили читать факультативный курс по истории философии в Химико-технологический институт им. Плеханова, а также ЛИФЛИ (Ленинградский институт философии и лингвистики). В эти учебные заведения еще не прибыли эмиссары по наблюдению за профессорско-преподавательским составом.

На моих лекциях по философии и студенты, и аспиранты засыпали меня, можно сказать, по тем временам крамольными вопросами политического характера. Например, были такие: «До каких пор судьбу России будут определять отдельные деспоты?», «Считаете ли Вы, что Октябрьская революция была шагом вперед по сравнению с революцией Февральской?» Одна записка имела приблизительно такое содержание: «На Западе – расцвет философской мысли, а в нашей стране происходит канонизация марксизма-ленинизма.» Записки либо вообще не подписывались, либо фамилию совершенно нельзя было разобрать.

Мою жену сняли с работы директора рабфака Политехнического института. Она имела неосторожность на партийном собрании взять под защиту Бухарина. Жена мне тоже рассказала, что и среди студентов, и среди преподавателей кто-то распространяет всякие «темные слухи». Единственно, что я мог ей сказать, что эти слухи распространяют всякие провокаторы, и начали они распространяться после ХУ11-го съезда партии. 1 декабря 1934 года я поздно лег спать, читал какую-то иностранную книгу. То читал, то поднимался с кресла и ходил по своей длинной комнате, какая-то тревога прникала в душу. Интуиция? Трудно объяснить, почему вдруг нарушено душевное равновесие. Решил поспать, и как только я уснул, раздался телефонный звонок, будильник на столе показывал 4 часа утра. Я взял телефонную трубку и услышал знакомый голос моего друга Юрьева, было сказано всего два слова: «Убит Киров». Я кричал в телефонную трубку - Алло, алло, - но больше ничего не услышал. Медленно положил трубку на телефон. Почему-то вспомнился телефонный звонок в день смерти Ленина, когда позвонила Оля Сосновская, жившая со своим мужем в Кремле. Я снова начал ходить по комнате, решил сообщить эту новость своей жене. Тихо пробрался в ее комнату, так как не хотел будить дочерей и 7-летнего сына. Мне и жену не хотелось будоражить этой потрясающей новостью, она сама почувствовала, что я стою у ее кровати. С тревогой она поднялась, приложила палец к губам и сказала: «Что случилось?» – Я ей сообщил о телефонном звонке, о двух словах, сказанных Юрьевым. Жена, широко раскрыв глаза, проронила: «Не может быть, Юрьев решил тебя разыграть.» Это типично женская логика. Разве разыгрывают таким способом? Но мне самому почему-то не верилось, что кто-то мог убить Сергея Мироновича.

Я услышал бег по лестнице. Раздавались какие-то тревожные глоса. Оказывается, в городе уже все знали о злодейском убийстве секретаря Ленинградского комитета партии. Я быстро оделся и выбежал на улицу, увидел, что по улице Восстания и Кирочной двигались толпы людей в сторону Смольного. Я тоже примкнул к этим людям, но к Смольному пробраться было невозможно, плотным кольцом стояли милиционеры и сотрудники НКВД. По улицам двигались военные части, промчались машины. В них тоже сидели сотрудники НКВД. Все сомнения исчезли.

Я решил вернуться домой и обо всем сообщить жене. Нервы у меня были напряжены до предела. Неужели нет больше Сергея Мироновича, который так много сделал для меня и для многих таких, как я, опальных. Я медленно поднимался по лестнице, в мозгу сверлила одна мысль – очередная провокация, зловещий прием сталинской клики, с дороги убрали человека, самого подходящего для роли генсека. Один из обычных приемов средневековой инквизиции. Эта мысль как-то вывернулась из области подсознания, затем все больше и больше укреплялась в мозгу. Когда жена открыла дверь, я тут же ей сказал: «Это дело его рук, его банды… Надо ждать последствий, ибо весь 1934 год был годом консолидации каких-то темных сил против всего того светлого, что еще теплилось в партии.»

3 декабря весь город был заполнен войсками НКВД и частями ленинградского военного гарнизона. Патрули двигались по Литейному, Лиговке, на перекрестках больших улиц стояли заслоны. От Октябрьского вокзала до площади Урицкого стояли шеренги солдат ленинградского гарнизона. К домам жались толпы народа, тихо говорили, что из Москвы должна приехать какая-то очень важная комиссия для расследования убийства Кирова. Почему-то дворники стояли у всех ворот и держали в руках метлы. Сновали подозрительные типы, они подходили к группам людей, присматривались и прислушивались. Их можно было отличить по кепочкам, непрерывно поворачивающимся головам и бегающим глазам. Мне с большим трудом удалось пробраться к Химико-технологическому институту.

Там как-раз начиналось срочное собрание студентов и преподавателей. С сообщением выступал секретарь партийного комитета института, сухопарый, вертлявый парень с глазами навыкате. Он кричал хриплым голосом, махал руками и кому-то угрожал. Ему все было ясно: убийство Кирова – дело рук врагов народа, зиновьевской контрреволюции, с которой боролся Сергей Миронович. Слушая агрессивную речь этого оратора, мне стало ясно, что на всю катушку заработала машина обличения тех, на кого указали сверху. Значит, цель убийства состояла не только в ликвидации либерала Кирова – любимца широких масс, а и в повороте гнева доверчивой массы в совершенно определнную сторону для создания возможности развязать «вполне справедливый» массовый террор против всех оппозиционеров и колеблющихся. С такими же собраниями я встретился в Сельскохозяйственной Академии им. Ленина, Педагогическом институте им. Герцена, Ленинградском Университете. Ораторы говорили по заранее заготовленной шпаргалке, они клеймили позором Зиновьева, Каменева, Петра Залуцкого, Евдокимова, Куклина – всех, кому они еще недавно поклонялись.

3 декабря я узнал подробности убийства Сергея Мироновича Кирова. Киров был убит Николаевым, когда выходил из актового зала Смольного после собрания партактива. Николаев сделал два выстрела в затылок. Киров упал на пол, и кровь залила ему все лицо. Этот революционер-романтик почти во всех своих речах приводил слова Владимира Маяковского: «И жизнь хороша, и жить хорошо». Это был настоящий революционный оптимист, он никогда не сомневался в историческом значении русской революции, бодро шагал по жизни, какая-то радость всегда светилась на его лице, он мог громко смеяться, как смеются дети. Но что-то недоучитывал этот трибун. Киров не любил восхваления по своему адресу, я не помню, чтобы он слишком расхвалилвал Сталина. Мне пришлось работать вместе с ним в Ленинградском комитете партии, иногда он обращался ко мне с просьбой составить ему тезисы по международному положению, а то просто просил заменить его на том или другом собрании завода, ссылался на загруженность. Конечно, Кирову недоставало широкого образования и особенно филиософского мышления, не было у него и достаточного знания прошлой истории, что мешало ему сравнивать революционные эпохи. Когда однажды я начал Кирову перечислять все политические партии и группы Французской революции, он ткнул пальцем в мой лоб и произнес: «Как это в твоей коробке помещается столько фактов?»

Никогда мне не забыть тревожного состояния очень многих ленинградцев в связи с прибытием в Ленинград Сталина и Ворошилова. Они прибыли специальным поездом утром 4 декабря. Перед их поездом двигался состав с охраной, проверявшей железнодорожный путь, а сзади состав с работниками НКВД. Это мне рассказал мой давнишний друг со времен Еатеринослава Василий Аверин, а теперь начальник Октябрьской железной дороги. Огромное число военных окружало Сталина при его перемещениях. Это не то, что русский царь, которого во время его прогулок по Летнему саду охраняли 4 казака. В момент появления Сталина на привокзальной площади я находился на квартире профессора Тымянского в доме Военно-политической Академии. Это на углу улиц Восстания и Невского, окна квартиры выходили на привокзальную площадь. В полевой бинокль мне удалось разглядеть лицо Сталина, когда он, окруженный охраной, подходил к машине. Это было лицо садиста и провокатора: маленькие прищуренные глазки, узкий лоб, следы оспы, надменность мещанина, дорвавшегося до неограниченной власти. Все говорило за то, что он прибыл в Ленинград вовсе не с тем, чтобы выразить соболезнование по поводу трагической смерти Кирова. Сталин приехал для расправы с городом трех революций. Невольно опять напрашивается сравнение. Лион в 1792 году. Жозеф Фуше был направлен в рабочий город Лион, где реакционеры казнили якобинца Шальи и его друзей. Фуше прибыл в этот город с одной ценлью – самым жестоким образом наказать лионцев, десятки тысяч были расстреляны, город подожгли со всех сторон.

4 декабря 1934 г., сразу же после убийства Кирова, в Ленинград прибыли не Фуше и Колло де’Эрбуа, а Сталин и Ворошилов. Они не сжигали города, но решили очистить его от всех неблагонадежных элементов. Убийцу Кирова допрашивал лично Сталин, по его же приказу без предварительного допроса и следствия убийца был расстрелян. Почему же понадобилась такая срочность наказания убийцы? Ведь следствие могло бы раскрыть все нити, ведущие к этому загадочному убийству. Вот этот факт и вызывает законное недоумение и дает основание подозревать, что рукой Николаева управляли силы, связанные с Москвой. Важно отметить, что Сталин допрашивал убийцу без свидетелей.

По личному указанию Сталина в Ленинграде, Москве, Киеве, Харькове, Одессе, на Урале, Баку и Тбилиси начались массовые аресты.

Я хочу более четко изложить мое представление о мотивах убийства С.М. Кирова. У меня не было никакого сомнения, что это убийство задумано Сталиным, оно позволяло ему решить сразу несколько важных проблем его глобальных планов по укреплению диктатуры.

1. К 1934 году большинство прежних наиболее авторитетных руководителей партии, поддерживавших на разных этапах оппозицию, были либо дискредитированы, либо сломлены и полностью утратили свое влияние. А С.М. Киров по-прежнему был очень популярен и в партии, и в широких массах народа. Кроме того, к нему тянулись колебющиеся и «примиренцы», в том числе и занимавшие еще высокие посты. А как-раз с этими группами Сталин планировал разделаться в скором времени. 2. Устранение С.М. Кирова облегчало осуществление разгрома ленинградской партийной организации, всегда державшейся довольно независимо от ЦК и в какой-то степени еще сохранявшей старые традиции. Такое положение ни в коей мере не устраивало Сталина. 3. Обвинив в убийстве С.М. Кирова оппозиционные группы, появлялась возможность каким-то образом оправдать и масштабы, и формы массового террора, ведь убили всеобщего любимца. 4. К. Маркс в предисловии к книге «18-е Брюмера Луи Бонапарта» упоминает книгу Виктора Гюго «Наполеон малый». Маркс считает, что Гюго в действиях Наполеона 3-го видит «лишь насильственные деяния одного человека» и этим самым показывает возможность «посредственному и смешному персонажу сыграть роль героя». Маркс в данном случае серьезно недооценивает роли посредственных личностей в истории. Весь исторический опыт показывает, что в результате социальных революций к власти в конечном итоге пробираются именно посредственные личности, которые могут обрести большую власть, опираясь на огромную массу таких же посредственностей.

Продолжаю о моих наблюдениях в бинокль за происходившим на привокзальной площади. Я видел, как Ворошилов – типичный представитель серой массы – холуйски взирал на Сталина, держа руки по швам. Всем своим видом он выражал рабскую, безмерную преданность. Прав Маркс, когда пишет, что исчезают бруты, гракхи и даже цезари, им на смену приходят «трезво-практичные» посредственности. Маркс считал, что это характерно для буржуазных революций, но на самом деле то же самое происходит при любой революции, независимо от ее социальной сущности.

Я считаю, что 1 декабря 1934 года – это рубеж, начиная с которого Сталин начал войну на истребление всех, кого он отнес к неблагонадежным. Это колеблющиеся, «примиренцы», бывшие оппозиционеры, представители непролетарских сословий, особенно дореволюционная интеллигенция, инакомыслящие и просто подозрительные, не принимавшие безоговорочно «диктатуру пролетариата», фактически, диктатуру Сталина. Для Сталина особую опасность представляло поколение революции, ровесников века, тех, кто вошел в революционное движение в период между 1905 и 1917 годами. Среди них были выходцы из всех социальных групп населения царской России: интеллигенты, рабочие, бывшие дворяне и капиталисты, кадровые офицеры царской армии и даже крестьяне. Эти люди были сильны идейно, духовно, были энергичны и целеустремленны, они глубоко верили в идеалы, за которые боролись.

8 декабря 1934 года, через 7 дней после убийства С.М. Кирова, поздней ночью раздался резкий звонок в нашей квартире. Я натянул брюки, подошел к двери и спросил: «Кто это?» - Ответ: «Откройте, работники НКВД.» Как ни странно, эти незванные гости меня не удивили. Я готовился к этому со дня убийства С.М. Кирова, был уверен, что за мной придут. С того времени, когда в конце весны 1930 года я вернулся из сибирской ссылки, я практически отошел от политики, занимался чистой наукой, не было повода подозревать меня в каких-либо «политических преступлениях». Но все последние дни меня преследовала мысль, что убийство Кирова – это запланированная провокация, преследующая цель начать уничтожение всех прогрессивных сил в стране. Я открыл дверь. Вошли трое: двое военных и один штатский. У двери поставили рядового работника НКВД с винтовкой. Рядом с ним стоял дворник, «понятой». В квартире стояла тишина. Проснулась жена, накинула халат, вошла в мою комнату, где уже начался обыск. Она бросила фразу: «Что здесь происходит?» Проснулись дочери, они тоже не поняли, что происходит. Семилетний сынишка, как мне показалось, продолжал спать, только позднее он признался, что не спал, а прикрыв глаза, наблюдал за происходящим. Ему было интересно. Дети не могли осознать драмы, происходившей на их глазах. Они на годы расставались с родителями, в течение многих лет на них будет клеймо «детей врагов народа». Работники НКВД предъявили ордер на обыск меня и моей жены. Для жены это была полнейшая неожиданность, я заметил, как ее лицо сильно побледнело. Я почему-то был убежден, что мою жену после следствия отпустят домой, поскольку она никогда не поддерживала оппозиционные группировки, не выступала публично с критикой генеральной линии ЦК партии, считала, что все происходящее - это всего лишь временное отступление от программы большевиков, разработанной в 1917 году.

Моя жена – человек умный, но по складу ее характера ей было очень трудно осознать, что большевистская партия во главе со Сталиным растоптала все идеалы, во имя торжества которых она отдала очень много сил. Например, когда в конце весны 1930 года я вернулся в Ленинград из сибирской ссылки, Дина, встретив меня на вокзале, сказала: «Вот, Гришенька, справедливость все же восторжествовала, тебя освободили.» Я тогда ей заметил: «Было бы справедливо, если бы меня не арестовывали, не держали в тюрьме и не отправляли в ссылку, ведь я не совершал ничего противозаконного. Справедливость в действиях государства – это прежде всего соблюдение законности, которая уже давно заменена пресловутой «революционной целесообразностью». И вот в конце 1934 года в нашу квартиру ночью являются работники НКВД, устраивают обыск, перетряхивают все. Как видно, вспомнив наши прежние разговоры о происходящем в партии и стране, Дина сказала: «Да, теперь я начинаю кое-что понимать.» Она подошла к дочерям, успокаивала их, потом наклонилась над кроваткой сынишки, поцеловала малыша и накрыла его одеялом. Один из энкаведешников следовал за ней по пятам. В глазах Дины блеснул былой огонек, она сказала ему: «Проявляете бдительность, тупица. Я считала, что в октябре 1917 года мы окончательно расстались с жандармами, оказывается, не так.» Оперативник с серым лицом и тусклыми глазами ответил ей какой-то циничной фразой, на что я резко и громко прореагировал: «Не забывайтесь, не уподобляйтесь царским жандармам, перед вами стоит женщина, отдавшая много лет делу революции, она сидела в царской тюрьме, работала в подполье, прошла Гражданскую войну.» Оперативник промолчал, подтянул ремень на гимнастерке, взялся за кобуру пистолета. Но прыть его несколько поубавилась. А я подумал: в советские карательные органы специально подбирают таких исполнителей, которые, не задумываясь, выполнят любой приказ. Мы с женой присели на мою железную кровать, молчали, думали. Вначале меня одолевали мысли о судьбе наших детей. Старшей дочери Вере уже исполнилось 22 года, она была девушкой энергичной, находчивой и редко унывающей, Поле - 20 лет, она человек легко ранимый, а сынишке – только 7 лет. Я все еще думал, что после допроса Дину отпустят домой. Но все же мелькнула мысль: а что, если не отпустят? Что тогда ждет наших детей? Справятся ли с неожиданно свалившимися большими трудностями? Я пытался представить того прокурора, который подписал ордер на обыск и на арест. Он, конечно, руководствовался не законностью, а указаниями, поступившими в НКВД из ЦК партии. Я был уверен, что прокурора не интересовала судьба наших детей, да и подписывая ордер, он вряд ли поинтересовался фамилиями тех, кто в нем значился.

Дело уже было поставлено на конвейер. Я начал думать о причинах нашего ареста, понимал, что начавшиеся массовые аресты обусловлены общей обстановкой в партии и определяются планами кремлевского маньяка. Как видно, он решил, что наступило подходящее время, когда можно перейти к массовым и жестоким репоессиям, первоочередной целью которых было физическое уничтожение всех, кто, по его мнению, был для него опасен. К таковым кремлевский маньяк причислял очень многих: политически грамотная часть рабочего класса, особенно в Ленинграде, оппозиционеры, «колеблющиеся», недостаточно ему преданные, командиры Красной армии, прошедшие Гражданскую войну, и так далее. Я размышлял, а обыск продолжался. Оперативники рылись в ящиках письменного стола, перетряхивали одежду, отодвигали от стен шкафы, взялись за книги. Свою библиотеку я начал собирать со студенческих лет, покупал книги в Ленинграде, Москве. В моей библиотеке было немало редких книг, кое-что присылали друзья из-за границы. Оперативники перелистывали и трясли книги, после чего бросали их на пол. Полетели на пол и труды Маркса, Энгельса, Каутского, Гилфердинга, Струве, Плеханова. В мешки уложили книги «крамольные»: Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Туган-Барановского, Карла Каутского, Струве, Булгакова, все книги на иностранных языках, в том числе «Логику» Гегеля и «Эстетику» Спинозы. Оперативник в штатском, вероятно, обучавшийся в какой-нибудь партийной школе, особенно интересовался моими заметками на полях книг. Он спросил меня, что означает часто повторявшаяся надпись «nota bene». Один из оперативников обходил все комнаты, обстукивал молотком пол и стены, разбросал постель. Я остановился у детской кроватки сына, он на секунду открыл глаза и перевернулся на другой бок. Я был уверен, что он тут же заснул. Через много лет, когда я встретился с уже взрослым сыном, он сказал мне, что видел все с начала и до конца, но притворялся спящим. Обыск продолжался, проверили все полки на кухне, заглянули даже в кастрюли. Дошла очередь до моего портфеля, из которого забрали уже подготовленную к печати рукопись о Добролюбове и тезисы моей очередной лекции по эстетике. Я нервно тер переносицу и думал: вот она - современная нечисть, социальная опора сталинской клики, вот она – опричнина советской власти, вот плоды революции.

Ночные гости-оперативники заторопились, как видно, хотели закончить свое грязное дело до рассвета. Мешки с книгами и другими «вещественными доказательствами» погрузили на стоявшую внизу машину. Мне и жене предложили одеться и следовать за охранниками. Наши дочери тихо плакали, малыш, как мне казалось, продолжал спать, может быть, когда-нибудь появятся талантливые драматурги и режиссеры, которые смогут передать на подмостках театра весь трагизм жизни в СССР, начиная с 30-х годов: сотни тысяч людей, отдавших много лет борьбе за светлые идеалы, прошедшие царские тюрьмы и подполье и Гражданскую войну, как врагов народа отправляют уже в советские тюрьмы и концлагеря. А сцена ареста, обыска, прощания родителей-романтиков с детьми разве не привлечет художника? Репин свою картину, показывающую возвращение отца и мужа в семью с царской каторги назвал «Не ждали». А картину ареста и прощания с семьей революционеров-романтиков в советское время можно было бы, например, назвать: «Трагическое крушение многолетних иллюзий».

Когда мы с женой под конвоем шли по лестнице, увидели нескольких арестованных, спускавшихся в сопровождении оперативников с верхних этажей. Мы потом узнали, что только в одном нашем доме в ту ночь были обыски и аресты в 10 квартирах. За воротами стояли машины. Меня и жену усадили в одну из машин, рядом сели военные, вооруженные пистолетами. Нас повезли на Литейный проспект. Когда я еще был на воле, обратил внимание на красивую пристройку к старой тюрьме – дому предварительного заключения (ДПЗ). Люди всегда старались обходить это здание, облицованное красным гранитом, даже переходили на другую сторону улицы. Заключенных и арестованных подвозят не к парадному подъезду, а с черного хода, к старым тюремным воротам. Через эти ворота в свое время провозили В.И. Ленина. Отсюда он отправился в ссылку. Об этом я шепнул на ухо жене, хотел ее приободрить. И вот, снова в эти ворота въезжают десятки машин. На сей раз в тюрьму доставляют большевиков, но теперь уже при большевистской власти. Всякие парадоксы случаются в истории. Действительно, с точки зрения нормальной логики было трудно объяснить происходившие чудовищные события. Например, в 1878 году Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова – это была месть за издевательство над заключенным Боголюбовым. Присяжные заседатели на открытом суде высказались за освобождение Веры Засулич по тем соображениям, что ее выстрел явился актом справедливого протеста. В то время председателем петербургского суда был знаменитый юрист А.Ф. Кони. Он и вынес решение об освобождении революционерки Веры Засулич. И это происходило во время абсолютной монархии, в период, когда царское самодержавие усиливало репрессии против революционеров. А что происходит в декабре 1934 года? Сотни тысяч невинных людей арестовывают, их привозят в ДПЗ для следствия. Какое отношение эти люди имеют к акту убийства Кирова? Ровно никакого. Где же закон, о каком праве может идти речь? Нет ни закона, ни права. Там, где действует произвол, капризы и страх диктатора, не может быть ни закона, ни права, есть лишь грубая сила и безумие властителей. Пройдут годы, не станет тирана, на ХХ-ом съезде генеральный секретарь ЦК Хрущев сделает попытку поднять занавес кремлевской тайны, раскроется, что убийство Кирова – дело рук Кремля. Будут говорить о нарушении законности, нарушении ленинских норм, начнется скучная возня с реабилитацией невинно осужденных. Но никто не захочет подумать, что культ личности, нарушение законности, отсутствие элементарных прав человека связано с диктатурой одной партии, более того, с диктатурой небольшой группы внутри ЦК партии. Никому не приходит в голову мысль, что трагедия может повториться, если народ будет бесправен.

Посещение концерта Федора Ивановича Шаляпина (1915 год)

Отрывок из воспоминаний.

Однажды без всякой цели я бродил по Екатерининской улице, внимательно прочитывал расклеенные афиши и одновременно следил за проезжавшими пролетками, в которых чаще всего сидели нарядные дамы и офицеры. С шумом пробегали мальчишки-газетчики, кричавшие о наших победах над немецкой и австрийской армиями. Подошел к оперному театру и здесь прочитал все афиши. Одна афиша сообщала, что в воскресенье в театре будут выступать Федор Шаляпин и известная эстрадная певица (имя забыл). Возле главного входа в театр висело объявление: все билеты проданы. Я стоял и ломал голову над тем, что надо что-то придумать, чтобы послушать Шаляпина. Я с детства слышал, что Шаляпин великий певец. Рассказывали, что Шаляпин и его друг Максим Горький вышли из бедных семей, много скитались по России, особенно по берегам Волги. В молодости они решили стать певцами, но на прослушивании Горький прошел, а Шаляпин нет. И все же их природные дарования проявились в полной мере. Горький стал выдающимся писателем, а Шаляпин — великим певцом.

О покупке билета на концерт Шаляпина не могло быть и речи. Я вспомнил, что в детстве, когда наша семья жила в Александровске, я умудрялся проскочить в театр без билета. Я как пуля пробегал возле контролеров, мчался на галерку и прятался там в темном углу. Если меня находили, то выдворяли самым грубым образом, хватали за шиворот и вышвыривали из театра.

Но теперь мне уже исполнилось пятнадцать лет, у меня появились некоторые представления о собственном достоинстве,мне было не безразлично, что подумают обо мне окружающие,когда меня будут выкидывать из театра. Иногда случается, что «озарение» приходит внезапно. Я неоднократно замечал, что артисты проходят за кулисы театра не через фойе и зрительный зал, а через двор. Я и решил попасть в театр через двор, в крайнем случае получу подзатыльник от сторожа, никто из идущих в театр не увидит моего позора. Двор театра представлял собой огромный пустырь, заваленный театральными декорациями. У «черного хода» в театр всегда сидел старичок, бывший суфлер, разжалованный за большое пристрастие к вину. Мой план был прост, а потому «гениален». Я раздобыл небольшой ящичек, покрыл его красной тряпкой,встал у входа во двор театра и ждал приезда знаменитых артистов. Примерно за полчаса до начала концерта на лихаче подъехали Шаляпин и певица. На голове великого певца была широкополая шляпа. Шаляпин показался мне гигантом, в правой руке он держал большую суковатую палку. Лицо круглое, мясистое, типично бурлацкое. Певица поразила меня своей красотой, очаровательной улыбкой и огромной соломенной шляпой с голубыми лентами. Когда она сошла с коляски, вслед за ней сошел какой-то грузный человек, не то с генеральскими, не то с полковничьими погонами на мундире. Столпившиеся люди встретили артистов овациями и громкими криками. Курсистки поднесли Шаляпину и певице большие букеты цветов. Я со своим ящичком стоял несколько в стороне, старался создать впечатление, что нахожусь при артистах.

Когда Шаляпин и певица освободились от назойливой толпы, они быстро вошли во двор,провожаемые ревом горластых студентов и писком курсисток. Шаляпин размашистой походкой шел рядом с певицей и тучным офицером. Я со своим ящичком последовал за ними. Когда артисты приблизились к зданию театра, стоявший там старичок-сторож заулыбался и низко поклонился. Шаляпин ответил сторожу кивком головы, певица улыбнулась. Старик подвел их к двери и распахнул ее перед знаменитостями. В этот момент я стрелой проскользнул в дверь, пробежал через сцену,спустился по небольшой лесенке в зрительный зал и быстро по большой лестнице поднялся на галерку. Там не было ни одного человека, свет еще не зажгли, я забился в темный угол и со страхом ожидал звонка. После первого звонка с шумом стали появляться первые зрители, но я продолжал сидеть в углу. Раздался второй звонок, включили свет, галерка быстро заполнялась студентами, гимназистами, курсистками, приказчиками, мелкими чиновниками и торговцами с толкучки. Все они были постоянными посетителями галерки. Я, уже не боясь, что меня обнаружат, вышел из угла и смешался с толпой. C замиранием сердца ждал, когда поднимется занавес. На сцене никого не было, но почему-то зрители громко хлопали. Появилась певица, встреченная овацией. Она начала с «Белой акации», ее мелодичное, глубокое меццо-сопрано завораживало, настраивало на романтический лад. Студенты и гимназисты долго кричали «бис», певица во второй раз спела «Белую акацию», раскланялась и ушла со сцены.

Зрительный зал замер, наступила какая-то особая тишина, словно все зрители ждали чуда. Появился лощеный мужчина в черном фраке и объявил: «Федор Шаляпин!» Словами трудно передать то, что происходило в зрительном зале. Курсистки и гимназисты охрипли от крика. И вот появился сам виновник этого необычного буйства. Шаляпин был одет в длинный фрак, волосы зачесаны назад. Две-три минуты стоял молча и смотрел на публику, высоко подняв голову. И вдруг лицо Шаляпина у всех на глазах начало так меняться, что его нельзя было узнать. Он развел руки в стороны, постоял так немного, опустил руки и начал петь арию мельника из оперы Даргомыжского «Русалка». Затем Шаляпин спел «Блоху» Мусоргского, две арии из оперы Россини «Севильский цирюльник», арию из оперы Серова «Вражья сила». Закончил он свое выступление арией Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Перед исполнением каждой арии Шаляпин какое-то время стоял молча, в это время его лицо всегда сильно менялось — это он настраивался на исполнение новой арии, входил в роль. Каждый раз Шаляпин всем своим обликом, выражением лица, позой, движением рук передавал во всей полноте образ того героя, арию которого он исполнял.

Уже тогда, в возрасте 15 лет, я ощутил, что Шаляпин — это могучий, совершенно уникальный талант. Слушая его пение, я забыл обо всем на свете, погружался в мир персонажей его арий, жил их жизнью. Из этого состояния меня выводили аплодисменты и крики «ура» зрителей после каждой арии, они нарушали мой душевный настрой, сильно раздражали. После того как Шаляпин закончил свое выступление, публика безумствовала, Шаляпин несколько раз уходил со сцены, возвращался, раскланивался. Меня тоже захватило желание выразить свое восхищение, я размахивал руками и чуть не упал в партер, перегнувшись через барьер балкона.

Когда я своим друзьям рассказал, как мне удалось попасть на концерт Шаляпина, они удивлялись и смеялись, восхищались моей изобретательностью, говорили, что я молодчина, неистовый Гершеле. Но, пожалуй, самым удивительным было то, что я смог воспроизвести почти все арии, которые пел Шаляпин. До того я пел только романсы и народные песни, а после той незабываемой встречи с Шаляпиным я полюбил оперу и стал часто петь оперные арии.

Рассказал я о концерте и моих впечатлениях Канину и Шленскому. Они посоветовали мне прочитать философскую трагедию И. В. Гете «Фауст», в которой одним из главных персонажей является Мефистофель, одну из арий которого пел на концерте Шаляпин. Я прочитал «Фауста», мне понравилась эта трагедия, хотя тогда я многого не понял. Канин и Шленский кое-что разъяснили мне, они говорили, что Фауст олицетворяет постоянное стремление человечества к познанию мира и смысла жизни, а Мефистофель — это дух зла, который различными ухищрениями стремится завладеть душой и разумом Фауста, показать ему тщетность его стремлений к свободе мысли и действия. В 1921 году, в Москве, мне снова довелось слушать Шаляпина как в операх, так и на концертах. Тогда я уже воспринимал образы, созданные им, без прежних юношеских восторгов, но несравненно глубже, во всей их сложности и противоречивости, с их силой и слабостью, благородством и подлостью, мужеством и трусостью.

В продолжение разговора о возможности создания фильма по воспоминаниям деда

В процессе перевода части воспоминаний о положении в Ленинграде перед убийством Кирова и после и об аресте деда и бабушки, наткнулись на вот этот текст:

Ночные гости-оперативники заторопились, как видно, хотели закончить свое грязное дело до рассвета. Мешки с книгами и другими «вещественными доказательствами» погрузили на стоявшую внизу машину. Мне и жене предложили одеться и следовать за охранниками. Наши дочери тихо плакали, малыш, как мне казалось, продолжал спать. Может быть, когда-нибудь появятся талантливые драматурги и режиссеры, которые смогут передать на подмостках театра весь трагизм жизни в СССР, начиная с 30-х годов: сотни тысяч людей, отдавших много лет борьбе за светлые идеалы, прошедшие царские тюрьмы и подполье и Гражданскую войну, как врагов народа отправляют уже в советские тюрьмы и концлагеря.

Синопсис к воспоминаниям Григория Григорова

На основе текста Шуламит Шалит - Монологи Григорова

«Судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке...»
Арсений Тарковский

Он недаром взял эти строки поэта эпиграфом к одной из глав своих воспоминаний. Он мог бы поставить их эпиграфом ко всей своей жизни. Неизвестный писатель, неизвестный философ. Человек больших знаний, великого духа, участник многих исторических событий ХХ века. Но только сегодня его имя приходит к людям.


Григорий Григоров, 1980 годы

Григорий Григоров подвел своеобразный итог своей жизни:
1923-1927 годы – ссылки без ареста. Эти 5 лет прошли под бдительным надзором ГПУ.

1928-1952 годы. Несколько раз приговаривался к лишению свободы, общий срок заключения 29 лет. Обвинялся в контрреволюционной деятельности и троцкизме.

Последний срок получил в 1952 году, находясь в концлагере 10 лет. Два срока недосидел. Всего провел в заключении 20 с половиной лет.

Досрочно освобождали дважды: в 1930 году из сибирской ссылки за полгода до окончания срока и в 1955 году из концлагеря за 8 лет до окончания срока. С конца 1941-го до середины 1944-го – финский плен, 2,5 года.

1940-1941 годы и 1955-1956 годы – жизнь под надзором МВД-КГБ без права проживания во многих городах и без права заниматься деятельностью, имеющей какое-либо отношение к идеологическим проблемам.

«Если принять во внимание, что физически и психически здоровый человек может плодотворно трудиться с 16 до 75 лет, – пишет Григоров, – если учесть, что 5 лет жизни – это работа в предреволюционном подполье и служба в Красной армии во время Гражданской войны, то я мог заниматься любимым делом только 17 с половиной лет, из которых 10 приходятся на возраст 65-75 лет. Это большая трагедия для любого, и особенно для творческого человека».

Григоров был необычайно и разнообразно одаренным человеком, прекрасно знал латынь, немецкий, с легкостью цитировал греческих и римских классиков, поэзию Генриха Гейне, много читал, любил музыку, прекрасно пел, учился в Московском государственном университете и Институте Красной профессуры, в возрасте 25-ти лет стал профессором философии. И какая судьба! И он, конечно, понимал, что опубликовать, по крайней мере, при жизни ему ничего не удастся.


Г. Григоров, молодой профессор философии

В объемных многоплановых воспоминаниях Г. Григоров рассказывает о своей жизни в тесном переплетении с бурными, кровавыми, дикими событиями, сотрясавшими Россию и Советский Союз на протяжении многих лет. Воспоминания охватывают период с 1905 года до 1983.

Григорий Исаевич Григоров родился в 1900 году. Немногим из его поколения довелось, пройдя множество кругов ада, просто дожить до наших дней. «Так много раз, – писал он, – кружилась надо мной смерть», а он выжил, написал воспоминания, подытожил свою жизнь. Он приехал в Израиль в 1989 году и прожил на этой земле 5 лет, а мог оказаться здесь 70 лет назад, если бы судьба повернулась иначе.

Ему было 16 лет, когда он приехал из провинции в большой город Екатеринослав. Поначалу он целыми днями бродил по улицам. Однажды его занесло в рабочий район, видимо, был день получки. Метрах в двадцати от себя он увидел молодую, красивую женщину. Она тянула за рукав рослого, черноволосого детину, уговаривая его идти домой, а тот ей на ласковое «голубчик» отвесил оплеуху. «Кровь бросилась мне в лицо, – вспоминает Григоров, – не помня себя, я налетел на парня и изо всех сил ударил его головой в живот». Но тут нашего героя пронзила жуткая боль: острые зубы впились в его щеку. Только заметив, что его рубашка в крови, он оглянулся. Это была она, та, за которую он заступился. Вокруг собралась толпа. Из этой заварухи его вытянули двое молодых людей в студенческих косоворотках. Одним из них был Муля – Авраам Шлионский, будущий знаменитый израильский поэт и переводчик. Они подружились. Вскоре Шлионский стал помогать ему в изучении языков, истории, литературы, они много спорили. Шлионский доказывал, что у евреев своя дорога: «Хватит нам служить другим народам, работать на их экономику, культуру, науку, пора уже иметь своих писателей, ученых, художников». Но Григорий отстаивал свое мнение. Он в ту пору считал сионистов розовыми идеалистами. Их пути разошлись. В 1921 году Шлионский уезжал в Эрец-Исраэль, звал его с собой, но Григоров, по его словам, все еще уповал на революцию, которая приведет к свободе, равенству и братству всех людей на свете.

Через 2 года его впервые арестуют. Но слова Шлионского он вспомнит только через 31 год, в 1952 году, когда в Норильском концлагере суд приговорит его к новому сроку, и впервые ему пришьют и сионизм. Он уже знал о создании государства Израиль и Войне за независимость, и «только теперь, в 52 года, на лагерных нарах, я до конца осознал, что никакие социальные революции не освободят евреев от унижений и не принесут им так необходимого человеческого достоинства».

А если бы уехал тогда со Шлионским, может быть, его имя украшало бы израильские энциклопедии и, возможно, сегодня мы рассказывали бы о Григорове как о великом еврейском философе. Как трагичны превратности рока!

Но все-таки и он победил судьбу, как библейский герой одолел всех своих преследователей, остался верен своему призванию, проанализировал и описал целую эпоху, прожил очень долгую жизнь, добрался до Израиля, где прожил еще 5 лет, умер в 1994 году в своей постели, попрощался с этим миром светло, по-настоящему и навсегда, перед самым началом XXI века. «Миллионы рабов, – писал он, – тяжко трудились и умирали на просторах Гулага. Я выжил случайно или что-то помогло мне?»


Г. Григоров в Израиле. Последние годы жизни. Ему за 90

Дожив до преклонных лет, наблюдая жизнь, читая и раздумывая, он захотел разобраться в своих мыслях и чувствах. Неужели бессмысленные многомиллионные жертвы ничему не научили народ этой страны – России? Три тысячи страниц его рукописи, как и жизнь духа этого человека, уникальны.

При рождении и еще 20 лет его звали Гершеле Монастырским. Родился он в городе Стародуб Черниговской губернии в трудовой многодетной еврейской семье. Смутно помнил своего прадеда по матери, который прожил 102 года, перед смертью сам зажег свечи, лег и тихо умер. Деревня, где жил его дед по отцу, находилась возле монастыря, оттуда пошла их фамилия. Превращение Гершеля Монастырского в Григория Григорова произошло в 1919 году, когда он в тылу Белой армии выполнял задание Екатеринославской подпольной организации. Для того чтобы понять, что же помогло Гершеле Монастырскому-Григорову сохранить физическое и духовное здоровье, ясность мысли, способность анализировать не только глобальные проблемы, но и собственные ошибки, надо вчитаться в эпиграфы, выписанные им в столбик один за другим. Они помогали ему в моменты отчаяния, вселяя надежду.


Г. Григоров (справа) с другом. Томск, 1924

Первым эпиграфом стали слова, которые часто повторяла его мама Рахель: «Гришенька, от судьбы не уйдешь». Дальше идут классики. Французский писатель Дюма: «На каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьбы народов и жизнь множества людей». Немецкий поэт Гете: «Потерять мужество – все потерять». Английский поэт Байрон в поэме «Прометей»: «Сумел так мужественно и так гордо пронести свой жребий, противоборствуя судьбе. Ни на земле, ни даже в небе никем не сломленный в борьбе». Для кого он выписывает эти цитаты? Только ли для себя? Или и для внуков и правнуков, а, может, и для неведомого будущего читателя?

Эти эпиграфы выражают трудно разрешимые противоречия в жизни человека. Покориться судьбе, обстоятельствам, которые складываются без нашего участия, покорно плыть по течению событий, безропотно подчиниться чьей-то злой воле, или в меру своих возможностей противостоять обстоятельствам, ведь сознание, воля, энергия человека могут преодолеть многое. Сегодня это, безусловно, кажется наивным, но примером для подражания он с юности выбрал мифологического титана Прометея, который принес людям огонь и свет вопреки воле богов Олимпа. Этот образ олицетворял для него свободный дух, сильную волю, способность противостоять судьбе.


Г. Григоров в Норильском лагере. 1951

Вот несколько монологов Григория Григорова.

«В молодости я часто попадал в ситуацию, когда надо было решать, либо уповать на судьбу, либо что-то предпринять для спасения жизни. Я не касаюсь войны, когда смерть всегда рядом, но почему-то не думаешь, что шальная пуля может поставить последнюю точку в твоей судьбе. Совершенно иное состояние испытываешь, когда смерть может наступить от твоей ошибки, слабости, когда приходится рассчитывать только на собственные силы, выдержку, смекалку. Вот несколько очень острых ситуаций, в которых я оказался в молодости. 1919 год. По заданию подполья я еду поездом в Севастополь для организации связей с моряками Черноморского флота и рабочими Севастополя. На станции города Александровска в вагон вошли офицеры, начали проверять документы, искали комиссаров и евреев. Я в одном лице был тем и другим. Напряжение было сильнейшим, но внешне я сохранял спокойствие, делал вид, что читаю книгу. Подполье снабдило меня хорошими документами, но офицер стал внимательно меня рассматривать, после чего приказал произнести слово "кукуруза". Я четко и раскатисто произнес "кукурруза", сделав сильный нажим на букву "р", пронесло, а что было бы, если бы я плохо произнес "кукуруза"? Другой случай: мне с небольшой группой красноармейцев поручили доставить в Харьков золото, серебро и другие ценности. Их разложили в мешки, погрузили в вагоны, которые запломбировали. На станции Самойловка нас окружил конный отряд батьки Кныша – человек 300 с саблями и винтовками. Батька прокричал: "Что везете?" В голове молниеносно проносились мысли: "Что ответить?". Ответил: "Везем убитых солдат на их родину". После этого батька скомандовал: "Шапки долой!" и перекрестился. Все начали креститься. Кныш крикнул нам: "С богом, хлопцы!" Весь его отряд помчался в сторону Павлограда. А если бы Кныш решил заглянуть в вагоны? Что спасло? Выдержка, находчивость, знание психологии крестьян, собиравшихся тогда в разные банды…

Еще один тяжелый переплет, когда я уже не видел выхода, думал уже о том, как мои бедные родители воспримут известие о моей смерти. Я второй раз еду в Севастополь. На станции Синельниково пересадка. Здесь меня выдал предатель, санитар, знавший меня как политрука Екатеринославского военного госпиталя. Каратели дивизии Шкуро подвешивали меня за руки к потолку, били шомполами и плетками, добивались, чтобы я назвал товарищей по подполью. Истязания продолжались несколько дней. Когда я терял сознание, меня тащили в камеру, обливали холодной водой, на следующий день все повторялось. Я либо отрицал все, что сообщил предатель, либо молчал. Свое положение считал безнадежным. Следствие прекратилось совершенно неожиданно. Армия батьки Махно стремительной атакой захватила Екатеринослав. Махновцы разбили двери тюремных камер, освободили всех заключенных. Что спасло меня в этот раз? Здесь и судьба, и моя выдержка, способность переносить тяжелые физические пытки, о чем я и не подозревал».


Дина, жена Г. Григорова, в молодости

С будущей женой Диной Григорий познакомился в 1921 году. Она была старше его на 8 лет, разведенная, у нее было двое детей, девочки Вера – девяти и Поля – семи лет.


Дочери Дины – Вера и Поля

Он старше «дочек» всего на 14 и 12 лет, но станет им добрым отцом на всю оставшуюся жизнь. Дина его поразила: «Передо мной стояла женщина библейской красоты. Сверкающие каким-то внутренним огнем карие глаза улыбались. Лицо было совершенно чистым, никакой косметики. В манере ее поведения и разговоре не было ни малейших признаков кокетства, вместе с тем она как-то притягивала к себе внимание, в ней ощущалась внутренняя сила».

В 1934 году их арестуют вместе, объявят врагами народа. К тому времени, кроме Веры и Поли, у них был уже общий ребенок, Виссарион – 7 лет отроду. Дети врагов народа... Первое время Дине и Григорию разрешили быть в концлагере вместе, потом их разлучили.

Дина скончалась в 1972-м на 82-м году жизни. «Моя жена принадлежала к тем редким людям, которые в условиях дикого большевистского режима сохранили человеческое достоинство и высокие нравственные нормы. Я склоняю голову перед моей женой, необыкновенной женщиной, дорогим и верным другом. Ей адресую строки Лермонтова: "Я верю, под одной звездою мы с вами были рождены. Мы шли дорогою одною, нас обманули те же сны"».

Он прошел все испытания: Лубянку, Бутырку, тюрьмы, ссылки, одиночки, истерические крики за стеной, карцеры, избиения, голодовки, смерти. В 34-м году его обвинили в том, что он являлся теоретиком вновь организованной антисоветской партии и что во всех учебных заведениях, где преподавал философию, систематически разлагал студенчество и восстанавливал молодежь против партии. Он сказал следователю: «Вы автор этого подлого сочинения, вы и подписывайте его». Его чуть тогда не убили. От избиений он терял сознание. Ждал расстрела, а получил 5 лет концлагерей. Жизнь продолжается. «Арест в декабре 34-го года и следствие оказались для меня своего рода воротами, через которые я вошел в особую зловещую страну "Архипелаг Гулаг". Над этими воображаемыми воротами я бы большими огненными буквами начертал слова из "Божественной комедии" Данте Алигьери: "Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать советы"».

Очень скоро Григоров понимает, что предыдущий опыт заключения мало чего стоит. За 3-4 года после освобождения из сибирской ссылки многое изменилось во всей системе карательных органов. Чтобы обобщить свою тюремно-концлагерную эпопею в самой сжатой форме, Григорий Исаевич решил очертить круги сталинского ада, через которые ему довелось пройти. Их по его расчетам было десять.


Г. Григоров – фельдшер в Норильском лагере. 1951

Давайте наберемся терпения, выслушаем этого человека. Он так хотел, чтобы его услыхали, чтобы поняли, чтобы не раскисали ни от страха, ни от трудностей, чтобы ценили жизнь.

Круг первый: тюрьмы, следствия, изматывающие ночные допросы, лжесвидетели, избиения, карцеры.

Круг второй: этапы, шагаешь в колонне, проходишь по 25-30 километров в день, конвой, часто пьяный, постоянно кричит: "Шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения". К этому привыкнуть невозможно, все время напряжен.

Этапы по рекам в трюмах барж, плавучих камерах смертников. Одна бочка-параша на несколько сот заключенных, замурованных в трюме. От болезней умирали сотнями. В конце этапов из трюма выползали призраки.

Круг третий: пересылки. Здесь пересекались пути многих этапов. На пересылках происходили массовые, особо жестокие, смертельные схватки между уголовниками и политическими.

Круг четвертый: концлагеря. Общие работы до полнейшего изнеможения, некоторые умирали во время работы.

Круг пятый: барак усиленного режима в концлагере.

Круг шестой: внутренняя тюрьма и карцер в концлагере. Штрафной концлагерь.

Круг седьмой: болезни и голод. Преодоление испытаний этого круга во многом зависело от генотипа заключенного: наследственности, выносливости, но и от силы его духа, способности спокойно переносить и болезни, и голод, не впадать в отчаяние.

Круг восьмой: уголовники. Но им можно было противостоять и особенно успешно, если объединиться в группу. Меня несколько раз специально сажали в камеру к уголовникам, чтобы сломать. Для некоторых этот круг испытаний был очень тяжелым.

Круг девятый: Дамоклов меч вечной каторги, безысходность, ощущение этого в течение многих лет некоторых приводило к серьезным психическим расстройствам, человек погибал.

Круг десятый: Постоянное, ежечасное испытание воли, необходимость отстаивать свое человеческое достоинство, не опускаться, не расслабляться. Без этого смерть подкрадывалась незаметно. Многие умирали от того, что не могли выдержать общую обстановку концлагеря: опускались, ломались».

Очертив эти круги, он поставил точку, но потом переписал строку из «Божественной комедии» Данте, как нельзя лучше выражающую пережитое и только что сказанное. «Что за рок подвиг тебя спуститься раньше смерти в царство это?» Да, иногда смерть бывала предпочтительней рабства. «Думаю, – пишет Григорий Исаевич, – что и евреи, сгоревшие в Иерусалимском храме, защищаясь от римских полчищ, и спартаковцы древнего Рима, поднявшие восстание против своих угнетателей, и защитники крепости Массада, заколовшие мечами своих детей, жен и самих себя, шли на смерть только потому, что хотели быть свободными. Все они рабству предпочли смерть. Эти герои вошли в историю, а миллионы, оказавшиеся в архипелаге Гулаг, превратились в рабов, которые тяжко трудились и безвестно умирали. Вряд ли кто-нибудь сможет назвать число тех, кто бесследно сгинул в ледяной тундре, дремучей тайге, в водах сибирских рек.

Его, историка и философа, много лет волновал вопрос: какой рок подвиг миллионы российских граждан оказаться в архипелаге Гулаг? Он сделал попытку найти ответ на этот сложный вопрос. Серьезно проработав сочинения крупнейших историков России Ключевского и Соловьева, он пришел к выводу, что корни этого рока уходят в далекое прошлое России. Заканчивая работу над воспоминаниями, он понял, что описанием многочисленных подробностей рабского существования заключенных невозможно передать их состояние, когда они постоянно находились между жизнью и смертью, когда жизнь могла оборваться в любой момент. Поэтому он искал какое-то образное выражение этого состояния, которое было бы понятно людям, не побывавшим в сталинском аду, и вот к какому образу он пришел: «В течение многих лет я как бы был придавлен огромной каменной глыбой, но мог дышать, думать и немного шевелить руками и ногами, при этом душа была тверда, к советам страха не прислушивался, но любое неосторожное движение могло привести к тому, что глыба качнется и мне конец. Мне удалось выжить, я вышел на свободу, сохранил интерес к жизни, к науке, искусству, поэзии, литературе и даже пишу воспоминания. Мне хотелось понять, что же помогло мне выжить. Природа наделила меня хорошим здоровьем, физической силой, выносливостью, способностью переносить сильную физическую боль, отличной памятью, аналитическим складом ума. Все эти качества помогли. Что привили мне мои родители, к которым я относился с большой любовью и уважением? Очень многое: волю, предпочтение духовных ценностей материальным, трудоспособность, готовность выполнять любую работу, в том числе тяжелую и грязную, непритязательность к внешним условиям, любовь к учебе, уважение знаний и науки, и, может быть, самое главное – чувство собственного достоинства. Очень помогло мне переносить тяготы заключения то, что я до ареста в 34-м году много и основательно занимался философией. Сидя в одиночных камерах и карцерах, я погружался в философские системы Спинозы, Канта, Гегеля, полностью отключался от окружающего меня мира, от тяжких, мрачных мыслей, забывал, где я нахожусь. Именно тогда я осознал глубочайший смысл изречения французского философа, математика и физика Рене Декарта "Когито эрго сум": "Я мыслю, значит, существую". Да, можно лишить человека свободы, заковать в кандалы, бросить в каменный колодец, но если он продолжает мыслить, то его жизнь продолжается. А вот, на первый взгляд, не очень значительная деталь: «С юности я пристрастился к чтению поэзии и художественной литературы, у меня в памяти хранилось множество стихов, романов, драм. У Гете я вычитал и крепко запомнил на всю жизнь следующее: "Потерять мужество – все потерять". Находясь в заключении, я это глубоко осознал, и это помогло мне выстоять. А вот еще: в тюремной камере, когда я чувствовал, что моим сокамерникам становилось невыносимо тяжко и тоскливо, и они готовы затеять потасовку, я начинал рассказывать какой-нибудь роман или драму, и это очень благотворно действовало на всех, особенно на уголовников, у последних очень большим успехом пользовался роман Гюго "Отверженные"».

О великом поэте-философе Данте Алигьери, описавшем ад, современники говорили: «Он побывал там, он видел и вернулся» Те, что прошли через круги гитлеровского или сталинского ада, выжили и вернулись, должны написать о пережитом. Так он считал и сделал, надеялся, что это поможет ему и попрощаться с прошлым. Удалось ли? Кто знает...

«2,5 года я провел в финском плену. Это был своеобразный плен, я имел возможность на некоторое время покинуть лагерь военнопленных, пожить в Хельсинки и познакомиться, как живут граждане Финляндии, свободные люди в демократическом государстве. Эта жизнь для меня, родившегося и жившего в царской России, затем в большевистском Советском Союзе, оказалась совершенно неведомым миром, где весь жизненный уклад построен на основе личной свободы и равных прав всех граждан перед законом, на большом уважении к личности человека. С тех пор я имел возможность сопоставлять положение человека в Советском Союзе и в демократической стране. Вот уже давно нет Сталина, а сталинская система в несколько смягченной форме существует и незаметно признаков каких-либо серьезных перемен. В стране нет политических и социальных сил, способных осуществить радикальные перемены. Сталинский режим уничтожил миллионы наиболее инициативных, духовно богатых, не готовых мириться с ролью рабов. А что же представляет собой советское общество сегодня? Миллионы разрушенных семей и исковерканных судеб, миллионы вышедших на свободу, но полностью сломленных физически и духовно, миллионы бывших сталинских опричников, миллионы осведомителей и многомиллионная "номенклатура". В таком обществе еще долго не появится представление о праве, законе, нравственных нормах и демократии. Ну, а государственная система? Она оказалась не просто малоэффективной, а нежизненной, разрушительной. Отсутствуют стимулы для высокопроизводительного труда, особенно в деревне. Страна, которая до Февральской революции с примитивными орудиями сельскохозяйственного труда снабжала зерном Европу, а теперь ежегодно закупает миллионы тонн зерна за рубежом. На всех уровнях власти процветают коррупция, кумовство, протекционизм, пьянство. Варварски используются огромные природные богатства страны. Если так будет продолжаться, то страну ждет не только экономический крах, а полный хаос, что будет сопровождаться судорожным поиском выхода, который может привести и к большей заварухе. Как тут не вспомнить то, что писал замечательный писатель В.Г. Короленко: "…Есть бездны в общественном движении, как есть они в океане… Кто знает, кто проник в загадку приливов и отливов таинственного человеческого океана, кто поручится, что вал не поднимется вновь, также неожиданно и еще более грозно?" К этому трудно что-то добавить. Хотя что может быть страшнее тех катаклизмов, которые сотрясали Россию в ХХ веке? Я посоветовал моим детям очень серьезно подумать над этими словами В.Г. Короленко».

Г. Григоров заканчивает свои воспоминания стихами любимого им Байрона: «Мой кончен труд, дописан мой рассказ, и гаснет, как звезда перед зарею, тот факел, о который я не раз лампаду поздней зажигал порою. Что написал, то написал, не скрою, хотел бы лучше, но уж я не тот, уж верно, старость кружит надо мною».

Первый том книги Г. Григорова «Повороты судьбы и произвол» (Воспоминания 1905-1927) опубликован издательством ОГИ в Москве в 2005 году.

Второй и третий тома с тем же названием, но с подзаголовками «Воспоминания 1928-1972» и «Итоги и анализ произошедшего в России/СССР в ХХ веке» вышли в Израиле соответственно в 2008-м и в 2010-м.

Книга Григория Григорова как основа для фильма

Когда в продаже появился первый том воспоминаний Григория Григорова – мы – его семья, выпустившая книгу – получили много читательских отзывов из разных концов земного шара.

Без сомнения, судьба думающего, активного человека на фоне катаклизмов 20-го века была интересна самым разным читателям. Один из отзывов на книгу заставил нас посмотреть на судьбу деда в новом ключе. Кто-то из читателей написал, что биографические записки Григория Григорова – практически готовый сценарий для голливудского фильма.

Когда мы прочли отзыв, то поняли, что читатель прав по нескольким причинам. Во-первых, историческая составляющая - дед был причастен к самым значимым событиям в СССР во всех периодах существования страны.

Он был знаком с представителями всех слоев советского общества – рабочими, крестьянами, писателями, поэтами, профессурой, военными, партийными функционерами. В воспоминаниях упоминаются его встречи с Маяковским и Есениным, с Троцким и Бухариным, участие Шостаковича в семинаре по эстетике, описана такие яркие события как освобождение деда Нестором Махно из деникинской тюрьмы смертников (http://lib.ru/MEMUARY/MAHNO/eliaev.txt) , обстановка в Ленинграде перед убийством Кирова и после него, свидетельства о массовых расстрелах на Воркуте 1938 года, уникальные свидетельства о пребывании Григорова в финском плену во время второй мировой войны и многое другое.

В фильме можно показать, основываясь на свидетельствах непосредственного участника, самые трагичные и судьбоносные этапы развития страны и народа в 20 веке.

Во-вторых, судьба героя книги – как бы ни было безнадежно его положение (приговор к расстрелу, ужасные лагерные условия, плен и т.д.) – все же он выживает и возвращается к мирной жизни и к своим близким.

В-третьих, необыкновенное обаяние личности – этому свидетели мы и наши родственники и знакомые. На экране может быть создан яркий и запоминающийся образ. Частично воспоминания переводятся на английский женой сына автора Виссариона Григорова Стеллой Григоровой (http://russian---history.blogspot.co.il/).

Будем рады советам и рекомендациям – реально ли заинтересовать сегодня этой темой представителей российского кинематографа, в какую сумму может обойтись перевод на английский, куда обратиться с нашей идеей.

Пишите на email: fluffy2001@gmail.com

Спасибо!

Письмо Леонида Карпова, сына Ады Львовны Войталовской

Дорогой Висса! Пишу врукопашную, живым словом, т.к. ни интернет, ни машинка, ни компьютер не могут передать того тепла, которое я несу всей твоей семье за создание книг Григория Исаевича и того богатства, что получаю от чтения этих двух книг со словом «судьба», как и в книгах моей мамы Ады Львовны Войталовской. Таких книг нет, не было и вряд ли они будут, а для меня имеют особое значение, так как это часть нашей жизни, часть и нашей судьбы. Я очень странно читаю эти две книги: то пролистываю, бегу вперед, выбираю важные для меня «куски», то возвращаюсь назад и повторяю прочитанное. Для меня здесь важно абсолютно все, и не хочется ничего пропустить, а вспоминать, что было со всеми нами. Я поражаюсь Григорию Исаевичу, его памяти, прожитой жизни, калейдоскопу встреченных в жизни людей и событий как жизненных, так и партийных. По-существу это энциклопедия партийной жизни, библиография людей и событий. Все это – огромная работа и богатство памяти. Эта книга – какая-то часть моих мыслей, дум и анализа произошедшего по пути всей нашей жизни.

Мы были свидетелями богатейшего, великого поколения, которого тогда еще не могли полностью оценить, и только потом спохватились, что не задали миллионы вопросов, не спросили, не записали, не поняли. Григорий Исаевич частично сделал это, но мои родители и родные молчали, тем самым спасая нас, детей, ради которых они жили, ради которых боролись за жизнь, ради которых хотели сохранить только в памяти, и ни в коем случае на бумаге, события своей жизни и тем более те мысли и думы, которые их одолевали. Мы же многое запомнили, многое поняли, но опять-таки не сохранили для будущих поколений. Не уверен, но хочется дуать, что в нашей истории еще наступит время, когда книги Григория Исаевича еще будут на вес золота, и придет их время. Поражаюсь стилю и языку этих книг так же, как стилю и языку моей мамы.

Папа мой тоже мог бы многое вспомнить и написать, но он опасался за меня и Валю, да и всех родных и близких, вспоминая, как мы спасали рукопись моей мамы, меняя ее адреса хранения. Такие были времена, а какие они сейчас, трудно сказать. Я еще буду по многу раз листать книги Григория Исаеича, т.к. это часть и моей жизни,сопоставляя имена и судьбы многих знакомых моих родителей, некоторые из которых часто бывали у нас дома, а часть имен всегда были у нас, детей, на слуху. Среди них упоминаемые Григорием Исаевичем друзья моих родителей: Мария Адамовна Шлыкова, ее дочь Ира, Оля Танхилевич, Саша Гиршберг, Мария Михайловна Иоффе и многие другие. Помню, как возражала Мария Михайловна, когда я пытался заснять всех гостей родителей на киноаппарат, часть кадров осталась, хотя это был узкопленочник «Кварц», не то, что теперешние камеры. Теперь современные камеры есть, а поколения, что нам так дорого и так загадочно, нет.

Я преклоняюсь перед поколением наших родителей, перед их умами, знаниями, умением все видеть и понимать, перед их жизнелюбием, волевыми качествами и многим, многим большим и светлым.