Обстановка в Ленинграде в 1934 году. Несколько дней после убийства Кирова. Арест.

Отрывок из второй книги воспоминаний.

ЧАСТЬ 10
ГЛАВА 1

Шел 1934 год. Я был увлечен работой, времени не хватало. Преподавал философию в Сельскохозяйственной Академии им. Ленина и в Педагогическом институте им. Герцена, вел философский семинар во Всероссийском Союзе композиторов и драматургов, где среди слушателей были уже известные в то время люди: композитор Д.Д. Шостакович, профессор Консерватории музыковед Ю.Н. Тюлин, музыковед Х. Кушнарев, драматург Д. Щеглов. На семинаре мы подробно рассматривали очень интересеую тему – эстетика в изложении крунейших западных философов. В неслужебное время я интенсивно работал над большой статьей «Фейербахианство Добролюбова», продолжал ранее начатую большую тему о влиянии западной философии на великих русских просветителей Х1Х века. Моя первая большая статья на эту тему «Гегельянство Белинского» была опубликована в 1931 году в журнале «Новый мир». Интерес к политическим и социальным проблемам у меня сохранился, но я уже четко осознавал бессмысленность стремления что-либо сделать в этих областях. Преследования за инакомыслие нарастали, в Ленинграде ощущалась какая-то общая напряженность.

Администрация начала постоянно вмешиваться в педагогический процесс, в учебные программы. На лекциях стали присутствовать явные осведомители. В Сельскохозяйственной Академии снова появились биологи, которые исподволь подбирались к Н.И. Вавилову, потихоньку шельмовали его как реакционного генетика. Снова подняли голову и наглели сторонники Лысенко. В Учебном Комбинате, где я заведовал философской кафедрой, началось прощупывание «идеологии» всех профессоров и преподавателей. Сверху прислали новых администраторов, которым было поручено навести «порядок» в учебных программах, особенно по гуманитарным наукам. Винник, присланный к нам в качестве заместителя директора, в недалеком прошлом был следователем ГПУ. Он сразу же потребовал, чтобы во всех лекциях упоминали «гениального вождя», определившего генеральное направление всех наук. Была рассмотрена программа по философии и моей кафедры, после чего меня вызвали в дирекцию и сказали, что в программе ничего не говорится о новом этапе развития диалектического материализма, разработанном Сталиным.

Также указали, что в программе отсутствуют материалы партийных съездов. Я обратил внимание администрации на то, что материалы партийных съездов не имеют отношения к философии, но мне ответили: это указание высоких партийных органов, которое надо выполнять, а не обсуждать. После этого я встретился с академиком Н.И. Вавиловым, поделился с ним впечатлением от бесед с администрацией. У нас завязался интересный разговор. Вавилов спросил меня: «А может быть, как когда-то, опять обратиться к С.М. Кирову за помощью, пока его не перевели в Москву? Говорят, что Сталин уйдет с поста генсека, а вместо него выберут Кирова.» Мы с Вавиловым вспомнили, как однажды я привел его в обком партии к Кирову, и мы обрисовали обстановку в ВАСХНИЛе. Тогда Киров немедленно принял меры по прекращению травли Вавилова. Я рассказал Вавилову, что еще в 1925 году, после того, как некоторые влиятельные старые большевики познакомились с «ленинским завещанием», начали поговаривать, что именно С.М. Киров мог бы стать тем «лояльным» генсеком, о котором Ленин написал в «завещании». И тогда такая замена была бы вполне реальна. Но личные амбиции некоторых лидеров партии, считавших себя законными наследниками Ленина, не позволили это осуществить. В первую очередь Зиновьев, Каменев, Бухарин выступили в защиту Сталина, и тот остался генсеком. В те годы генсек не имел большой власти, он в основном занимался партийными кадрами, а политику определяло Политбюро.

«Мудрецы Политбюро» не заметили, что занимаясь кадрами, Сталин внедрял своих сторонников в ЦК, в губкомы партии и главное – в ГПУ. Тем самым Сталин быстро обеспечил себе широкую поддержку во всех узловых партийных и государственных учреждениях. Далее я кратко обрисовал Вавилову положение, сложившееся к середине 1934 года. Прошедший ХУ11-ый съезд партии убедительно продемонстрировал, что в руках Сталина сосредоточена неограниченная власть, что лидеры правой оппозиции полностью раздавлены и не способны на дальнейшую борьбу со сталинской кликой. Из всех прежних лидеров партии только Киров еще сохранил свою былую популярность в широких массах. Он привлекал людей своим демократизмом, прямотой обращения, организационной смекалкой. К тому же он был незаурядным оратором, мог увлечь массы. А Сталин всегда очень болезненно воспринимал широкую популярность любого человека, он всегда окружал себя только серыми личностями, полностью преданными ему за то, что он вытащил их из безвестности. Вполне понятно, что Киров не вписывался в круг лиц, близких к Сталину.

В дополнение к этому, Киров лояльно относился к бывшим оппозиционерам, вернувшимся из ссылок, на него возлагали надежды колеблющиеся и «примиренцы», его часто навещали Бухарин и Орджоникидзе. Я высказал предположение, что в создавшейся ситуации Сталин, обладая неограниченной властью, в ближайшее время предпримет что-нибудь для снятия Кирова с поста секретаря Ленинградского обкома партии. Поэтому – сказал я в заключение Вавилову – нам нельзя рассчитывать на помощь Кирова. И действительно, вскоре появились признаки того, что Сталин начал кампанию по дискредитации Кирова. Обвинить Кирова в выступлении против генеральной линии ЦК не могли, он всегда в своих официальных выступлениях критиковал оппозицию. Обратились к другому приему. По Ленинграду стали распространять сплетни, что якобы в Кирова влюблена жена некоего комсомольского деятеля Николаева, который в связи с этим собирается свести счеты с секретарем обкома. В 1928 году в Грузии мне рассказывали о грязных приемах, к которым прибегал Сталин еще в дореволюционное время, чтобы скомпрометировать популярных грузинских лидеров РСДРП. Он прибегал к любой лжи, считая, что пока доберутся до правды, широкие массы уже будут обработаны. В сплетнях, распространявшихся по Ленинграду в 1934 году, можно было легко приметить тот же старый стиль грузинского провокатора. Хотя положение его было совершенно иным, он не мог отказаться от приемов, освоенных еще на службе в царской охранке. Мне представляется, что ложь, коварство, провокации, наряду с другими атрибутами жизни и деятельности Сталина, были для него родной стихией, он без всего этого не представлял жизни.

Возвращаюсь к общей обстановке в Ленинграде. После ХУ11-го съезда партии в город начали прибывать посланцы Москвы, их назначали партийными секретарями на заводах, в институтах и прочих наиболее крупных организациях. Появились новые люди и в обкоме партии. Во всей атмосфере города ощущалась какая-то необычная напряженность.

Так как в Учебном Комбинате им. Молотова постепенно создавалась атмосфера «бдительности», дирекция вмешивалась в педагогический процесс, перетряхивала программы, присылала специальных осведомителей на лекции, я решил расстаться с этим учебным заведением. Сослался на перегруженность в работе, так как по совместительству работал еще в трех высших учебных заведениях. Тем более, что меня пригласили читать факультативный курс по истории философии в Химико-технологический институт им. Плеханова, а также ЛИФЛИ (Ленинградский институт философии и лингвистики). В эти учебные заведения еще не прибыли эмиссары по наблюдению за профессорско-преподавательским составом.

На моих лекциях по философии и студенты, и аспиранты засыпали меня, можно сказать, по тем временам крамольными вопросами политического характера. Например, были такие: «До каких пор судьбу России будут определять отдельные деспоты?», «Считаете ли Вы, что Октябрьская революция была шагом вперед по сравнению с революцией Февральской?» Одна записка имела приблизительно такое содержание: «На Западе – расцвет философской мысли, а в нашей стране происходит канонизация марксизма-ленинизма.» Записки либо вообще не подписывались, либо фамилию совершенно нельзя было разобрать.

Мою жену сняли с работы директора рабфака Политехнического института. Она имела неосторожность на партийном собрании взять под защиту Бухарина. Жена мне тоже рассказала, что и среди студентов, и среди преподавателей кто-то распространяет всякие «темные слухи». Единственно, что я мог ей сказать, что эти слухи распространяют всякие провокаторы, и начали они распространяться после ХУ11-го съезда партии. 1 декабря 1934 года я поздно лег спать, читал какую-то иностранную книгу. То читал, то поднимался с кресла и ходил по своей длинной комнате, какая-то тревога прникала в душу. Интуиция? Трудно объяснить, почему вдруг нарушено душевное равновесие. Решил поспать, и как только я уснул, раздался телефонный звонок, будильник на столе показывал 4 часа утра. Я взял телефонную трубку и услышал знакомый голос моего друга Юрьева, было сказано всего два слова: «Убит Киров». Я кричал в телефонную трубку - Алло, алло, - но больше ничего не услышал. Медленно положил трубку на телефон. Почему-то вспомнился телефонный звонок в день смерти Ленина, когда позвонила Оля Сосновская, жившая со своим мужем в Кремле. Я снова начал ходить по комнате, решил сообщить эту новость своей жене. Тихо пробрался в ее комнату, так как не хотел будить дочерей и 7-летнего сына. Мне и жену не хотелось будоражить этой потрясающей новостью, она сама почувствовала, что я стою у ее кровати. С тревогой она поднялась, приложила палец к губам и сказала: «Что случилось?» – Я ей сообщил о телефонном звонке, о двух словах, сказанных Юрьевым. Жена, широко раскрыв глаза, проронила: «Не может быть, Юрьев решил тебя разыграть.» Это типично женская логика. Разве разыгрывают таким способом? Но мне самому почему-то не верилось, что кто-то мог убить Сергея Мироновича.

Я услышал бег по лестнице. Раздавались какие-то тревожные глоса. Оказывается, в городе уже все знали о злодейском убийстве секретаря Ленинградского комитета партии. Я быстро оделся и выбежал на улицу, увидел, что по улице Восстания и Кирочной двигались толпы людей в сторону Смольного. Я тоже примкнул к этим людям, но к Смольному пробраться было невозможно, плотным кольцом стояли милиционеры и сотрудники НКВД. По улицам двигались военные части, промчались машины. В них тоже сидели сотрудники НКВД. Все сомнения исчезли.

Я решил вернуться домой и обо всем сообщить жене. Нервы у меня были напряжены до предела. Неужели нет больше Сергея Мироновича, который так много сделал для меня и для многих таких, как я, опальных. Я медленно поднимался по лестнице, в мозгу сверлила одна мысль – очередная провокация, зловещий прием сталинской клики, с дороги убрали человека, самого подходящего для роли генсека. Один из обычных приемов средневековой инквизиции. Эта мысль как-то вывернулась из области подсознания, затем все больше и больше укреплялась в мозгу. Когда жена открыла дверь, я тут же ей сказал: «Это дело его рук, его банды… Надо ждать последствий, ибо весь 1934 год был годом консолидации каких-то темных сил против всего того светлого, что еще теплилось в партии.»

3 декабря весь город был заполнен войсками НКВД и частями ленинградского военного гарнизона. Патрули двигались по Литейному, Лиговке, на перекрестках больших улиц стояли заслоны. От Октябрьского вокзала до площади Урицкого стояли шеренги солдат ленинградского гарнизона. К домам жались толпы народа, тихо говорили, что из Москвы должна приехать какая-то очень важная комиссия для расследования убийства Кирова. Почему-то дворники стояли у всех ворот и держали в руках метлы. Сновали подозрительные типы, они подходили к группам людей, присматривались и прислушивались. Их можно было отличить по кепочкам, непрерывно поворачивающимся головам и бегающим глазам. Мне с большим трудом удалось пробраться к Химико-технологическому институту.

Там как-раз начиналось срочное собрание студентов и преподавателей. С сообщением выступал секретарь партийного комитета института, сухопарый, вертлявый парень с глазами навыкате. Он кричал хриплым голосом, махал руками и кому-то угрожал. Ему все было ясно: убийство Кирова – дело рук врагов народа, зиновьевской контрреволюции, с которой боролся Сергей Миронович. Слушая агрессивную речь этого оратора, мне стало ясно, что на всю катушку заработала машина обличения тех, на кого указали сверху. Значит, цель убийства состояла не только в ликвидации либерала Кирова – любимца широких масс, а и в повороте гнева доверчивой массы в совершенно определнную сторону для создания возможности развязать «вполне справедливый» массовый террор против всех оппозиционеров и колеблющихся. С такими же собраниями я встретился в Сельскохозяйственной Академии им. Ленина, Педагогическом институте им. Герцена, Ленинградском Университете. Ораторы говорили по заранее заготовленной шпаргалке, они клеймили позором Зиновьева, Каменева, Петра Залуцкого, Евдокимова, Куклина – всех, кому они еще недавно поклонялись.

3 декабря я узнал подробности убийства Сергея Мироновича Кирова. Киров был убит Николаевым, когда выходил из актового зала Смольного после собрания партактива. Николаев сделал два выстрела в затылок. Киров упал на пол, и кровь залила ему все лицо. Этот революционер-романтик почти во всех своих речах приводил слова Владимира Маяковского: «И жизнь хороша, и жить хорошо». Это был настоящий революционный оптимист, он никогда не сомневался в историческом значении русской революции, бодро шагал по жизни, какая-то радость всегда светилась на его лице, он мог громко смеяться, как смеются дети. Но что-то недоучитывал этот трибун. Киров не любил восхваления по своему адресу, я не помню, чтобы он слишком расхвалилвал Сталина. Мне пришлось работать вместе с ним в Ленинградском комитете партии, иногда он обращался ко мне с просьбой составить ему тезисы по международному положению, а то просто просил заменить его на том или другом собрании завода, ссылался на загруженность. Конечно, Кирову недоставало широкого образования и особенно филиософского мышления, не было у него и достаточного знания прошлой истории, что мешало ему сравнивать революционные эпохи. Когда однажды я начал Кирову перечислять все политические партии и группы Французской революции, он ткнул пальцем в мой лоб и произнес: «Как это в твоей коробке помещается столько фактов?»

Никогда мне не забыть тревожного состояния очень многих ленинградцев в связи с прибытием в Ленинград Сталина и Ворошилова. Они прибыли специальным поездом утром 4 декабря. Перед их поездом двигался состав с охраной, проверявшей железнодорожный путь, а сзади состав с работниками НКВД. Это мне рассказал мой давнишний друг со времен Еатеринослава Василий Аверин, а теперь начальник Октябрьской железной дороги. Огромное число военных окружало Сталина при его перемещениях. Это не то, что русский царь, которого во время его прогулок по Летнему саду охраняли 4 казака. В момент появления Сталина на привокзальной площади я находился на квартире профессора Тымянского в доме Военно-политической Академии. Это на углу улиц Восстания и Невского, окна квартиры выходили на привокзальную площадь. В полевой бинокль мне удалось разглядеть лицо Сталина, когда он, окруженный охраной, подходил к машине. Это было лицо садиста и провокатора: маленькие прищуренные глазки, узкий лоб, следы оспы, надменность мещанина, дорвавшегося до неограниченной власти. Все говорило за то, что он прибыл в Ленинград вовсе не с тем, чтобы выразить соболезнование по поводу трагической смерти Кирова. Сталин приехал для расправы с городом трех революций. Невольно опять напрашивается сравнение. Лион в 1792 году. Жозеф Фуше был направлен в рабочий город Лион, где реакционеры казнили якобинца Шальи и его друзей. Фуше прибыл в этот город с одной ценлью – самым жестоким образом наказать лионцев, десятки тысяч были расстреляны, город подожгли со всех сторон.

4 декабря 1934 г., сразу же после убийства Кирова, в Ленинград прибыли не Фуше и Колло де’Эрбуа, а Сталин и Ворошилов. Они не сжигали города, но решили очистить его от всех неблагонадежных элементов. Убийцу Кирова допрашивал лично Сталин, по его же приказу без предварительного допроса и следствия убийца был расстрелян. Почему же понадобилась такая срочность наказания убийцы? Ведь следствие могло бы раскрыть все нити, ведущие к этому загадочному убийству. Вот этот факт и вызывает законное недоумение и дает основание подозревать, что рукой Николаева управляли силы, связанные с Москвой. Важно отметить, что Сталин допрашивал убийцу без свидетелей.

По личному указанию Сталина в Ленинграде, Москве, Киеве, Харькове, Одессе, на Урале, Баку и Тбилиси начались массовые аресты.

Я хочу более четко изложить мое представление о мотивах убийства С.М. Кирова. У меня не было никакого сомнения, что это убийство задумано Сталиным, оно позволяло ему решить сразу несколько важных проблем его глобальных планов по укреплению диктатуры.

1. К 1934 году большинство прежних наиболее авторитетных руководителей партии, поддерживавших на разных этапах оппозицию, были либо дискредитированы, либо сломлены и полностью утратили свое влияние. А С.М. Киров по-прежнему был очень популярен и в партии, и в широких массах народа. Кроме того, к нему тянулись колебющиеся и «примиренцы», в том числе и занимавшие еще высокие посты. А как-раз с этими группами Сталин планировал разделаться в скором времени. 2. Устранение С.М. Кирова облегчало осуществление разгрома ленинградской партийной организации, всегда державшейся довольно независимо от ЦК и в какой-то степени еще сохранявшей старые традиции. Такое положение ни в коей мере не устраивало Сталина. 3. Обвинив в убийстве С.М. Кирова оппозиционные группы, появлялась возможность каким-то образом оправдать и масштабы, и формы массового террора, ведь убили всеобщего любимца. 4. К. Маркс в предисловии к книге «18-е Брюмера Луи Бонапарта» упоминает книгу Виктора Гюго «Наполеон малый». Маркс считает, что Гюго в действиях Наполеона 3-го видит «лишь насильственные деяния одного человека» и этим самым показывает возможность «посредственному и смешному персонажу сыграть роль героя». Маркс в данном случае серьезно недооценивает роли посредственных личностей в истории. Весь исторический опыт показывает, что в результате социальных революций к власти в конечном итоге пробираются именно посредственные личности, которые могут обрести большую власть, опираясь на огромную массу таких же посредственностей.

Продолжаю о моих наблюдениях в бинокль за происходившим на привокзальной площади. Я видел, как Ворошилов – типичный представитель серой массы – холуйски взирал на Сталина, держа руки по швам. Всем своим видом он выражал рабскую, безмерную преданность. Прав Маркс, когда пишет, что исчезают бруты, гракхи и даже цезари, им на смену приходят «трезво-практичные» посредственности. Маркс считал, что это характерно для буржуазных революций, но на самом деле то же самое происходит при любой революции, независимо от ее социальной сущности.

Я считаю, что 1 декабря 1934 года – это рубеж, начиная с которого Сталин начал войну на истребление всех, кого он отнес к неблагонадежным. Это колеблющиеся, «примиренцы», бывшие оппозиционеры, представители непролетарских сословий, особенно дореволюционная интеллигенция, инакомыслящие и просто подозрительные, не принимавшие безоговорочно «диктатуру пролетариата», фактически, диктатуру Сталина. Для Сталина особую опасность представляло поколение революции, ровесников века, тех, кто вошел в революционное движение в период между 1905 и 1917 годами. Среди них были выходцы из всех социальных групп населения царской России: интеллигенты, рабочие, бывшие дворяне и капиталисты, кадровые офицеры царской армии и даже крестьяне. Эти люди были сильны идейно, духовно, были энергичны и целеустремленны, они глубоко верили в идеалы, за которые боролись.

8 декабря 1934 года, через 7 дней после убийства С.М. Кирова, поздней ночью раздался резкий звонок в нашей квартире. Я натянул брюки, подошел к двери и спросил: «Кто это?» - Ответ: «Откройте, работники НКВД.» Как ни странно, эти незванные гости меня не удивили. Я готовился к этому со дня убийства С.М. Кирова, был уверен, что за мной придут. С того времени, когда в конце весны 1930 года я вернулся из сибирской ссылки, я практически отошел от политики, занимался чистой наукой, не было повода подозревать меня в каких-либо «политических преступлениях». Но все последние дни меня преследовала мысль, что убийство Кирова – это запланированная провокация, преследующая цель начать уничтожение всех прогрессивных сил в стране. Я открыл дверь. Вошли трое: двое военных и один штатский. У двери поставили рядового работника НКВД с винтовкой. Рядом с ним стоял дворник, «понятой». В квартире стояла тишина. Проснулась жена, накинула халат, вошла в мою комнату, где уже начался обыск. Она бросила фразу: «Что здесь происходит?» Проснулись дочери, они тоже не поняли, что происходит. Семилетний сынишка, как мне показалось, продолжал спать, только позднее он признался, что не спал, а прикрыв глаза, наблюдал за происходящим. Ему было интересно. Дети не могли осознать драмы, происходившей на их глазах. Они на годы расставались с родителями, в течение многих лет на них будет клеймо «детей врагов народа». Работники НКВД предъявили ордер на обыск меня и моей жены. Для жены это была полнейшая неожиданность, я заметил, как ее лицо сильно побледнело. Я почему-то был убежден, что мою жену после следствия отпустят домой, поскольку она никогда не поддерживала оппозиционные группировки, не выступала публично с критикой генеральной линии ЦК партии, считала, что все происходящее - это всего лишь временное отступление от программы большевиков, разработанной в 1917 году.

Моя жена – человек умный, но по складу ее характера ей было очень трудно осознать, что большевистская партия во главе со Сталиным растоптала все идеалы, во имя торжества которых она отдала очень много сил. Например, когда в конце весны 1930 года я вернулся в Ленинград из сибирской ссылки, Дина, встретив меня на вокзале, сказала: «Вот, Гришенька, справедливость все же восторжествовала, тебя освободили.» Я тогда ей заметил: «Было бы справедливо, если бы меня не арестовывали, не держали в тюрьме и не отправляли в ссылку, ведь я не совершал ничего противозаконного. Справедливость в действиях государства – это прежде всего соблюдение законности, которая уже давно заменена пресловутой «революционной целесообразностью». И вот в конце 1934 года в нашу квартиру ночью являются работники НКВД, устраивают обыск, перетряхивают все. Как видно, вспомнив наши прежние разговоры о происходящем в партии и стране, Дина сказала: «Да, теперь я начинаю кое-что понимать.» Она подошла к дочерям, успокаивала их, потом наклонилась над кроваткой сынишки, поцеловала малыша и накрыла его одеялом. Один из энкаведешников следовал за ней по пятам. В глазах Дины блеснул былой огонек, она сказала ему: «Проявляете бдительность, тупица. Я считала, что в октябре 1917 года мы окончательно расстались с жандармами, оказывается, не так.» Оперативник с серым лицом и тусклыми глазами ответил ей какой-то циничной фразой, на что я резко и громко прореагировал: «Не забывайтесь, не уподобляйтесь царским жандармам, перед вами стоит женщина, отдавшая много лет делу революции, она сидела в царской тюрьме, работала в подполье, прошла Гражданскую войну.» Оперативник промолчал, подтянул ремень на гимнастерке, взялся за кобуру пистолета. Но прыть его несколько поубавилась. А я подумал: в советские карательные органы специально подбирают таких исполнителей, которые, не задумываясь, выполнят любой приказ. Мы с женой присели на мою железную кровать, молчали, думали. Вначале меня одолевали мысли о судьбе наших детей. Старшей дочери Вере уже исполнилось 22 года, она была девушкой энергичной, находчивой и редко унывающей, Поле - 20 лет, она человек легко ранимый, а сынишке – только 7 лет. Я все еще думал, что после допроса Дину отпустят домой. Но все же мелькнула мысль: а что, если не отпустят? Что тогда ждет наших детей? Справятся ли с неожиданно свалившимися большими трудностями? Я пытался представить того прокурора, который подписал ордер на обыск и на арест. Он, конечно, руководствовался не законностью, а указаниями, поступившими в НКВД из ЦК партии. Я был уверен, что прокурора не интересовала судьба наших детей, да и подписывая ордер, он вряд ли поинтересовался фамилиями тех, кто в нем значился.

Дело уже было поставлено на конвейер. Я начал думать о причинах нашего ареста, понимал, что начавшиеся массовые аресты обусловлены общей обстановкой в партии и определяются планами кремлевского маньяка. Как видно, он решил, что наступило подходящее время, когда можно перейти к массовым и жестоким репоессиям, первоочередной целью которых было физическое уничтожение всех, кто, по его мнению, был для него опасен. К таковым кремлевский маньяк причислял очень многих: политически грамотная часть рабочего класса, особенно в Ленинграде, оппозиционеры, «колеблющиеся», недостаточно ему преданные, командиры Красной армии, прошедшие Гражданскую войну, и так далее. Я размышлял, а обыск продолжался. Оперативники рылись в ящиках письменного стола, перетряхивали одежду, отодвигали от стен шкафы, взялись за книги. Свою библиотеку я начал собирать со студенческих лет, покупал книги в Ленинграде, Москве. В моей библиотеке было немало редких книг, кое-что присылали друзья из-за границы. Оперативники перелистывали и трясли книги, после чего бросали их на пол. Полетели на пол и труды Маркса, Энгельса, Каутского, Гилфердинга, Струве, Плеханова. В мешки уложили книги «крамольные»: Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Туган-Барановского, Карла Каутского, Струве, Булгакова, все книги на иностранных языках, в том числе «Логику» Гегеля и «Эстетику» Спинозы. Оперативник в штатском, вероятно, обучавшийся в какой-нибудь партийной школе, особенно интересовался моими заметками на полях книг. Он спросил меня, что означает часто повторявшаяся надпись «nota bene». Один из оперативников обходил все комнаты, обстукивал молотком пол и стены, разбросал постель. Я остановился у детской кроватки сына, он на секунду открыл глаза и перевернулся на другой бок. Я был уверен, что он тут же заснул. Через много лет, когда я встретился с уже взрослым сыном, он сказал мне, что видел все с начала и до конца, но притворялся спящим. Обыск продолжался, проверили все полки на кухне, заглянули даже в кастрюли. Дошла очередь до моего портфеля, из которого забрали уже подготовленную к печати рукопись о Добролюбове и тезисы моей очередной лекции по эстетике. Я нервно тер переносицу и думал: вот она - современная нечисть, социальная опора сталинской клики, вот она – опричнина советской власти, вот плоды революции.

Ночные гости-оперативники заторопились, как видно, хотели закончить свое грязное дело до рассвета. Мешки с книгами и другими «вещественными доказательствами» погрузили на стоявшую внизу машину. Мне и жене предложили одеться и следовать за охранниками. Наши дочери тихо плакали, малыш, как мне казалось, продолжал спать, может быть, когда-нибудь появятся талантливые драматурги и режиссеры, которые смогут передать на подмостках театра весь трагизм жизни в СССР, начиная с 30-х годов: сотни тысяч людей, отдавших много лет борьбе за светлые идеалы, прошедшие царские тюрьмы и подполье и Гражданскую войну, как врагов народа отправляют уже в советские тюрьмы и концлагеря. А сцена ареста, обыска, прощания родителей-романтиков с детьми разве не привлечет художника? Репин свою картину, показывающую возвращение отца и мужа в семью с царской каторги назвал «Не ждали». А картину ареста и прощания с семьей революционеров-романтиков в советское время можно было бы, например, назвать: «Трагическое крушение многолетних иллюзий».

Когда мы с женой под конвоем шли по лестнице, увидели нескольких арестованных, спускавшихся в сопровождении оперативников с верхних этажей. Мы потом узнали, что только в одном нашем доме в ту ночь были обыски и аресты в 10 квартирах. За воротами стояли машины. Меня и жену усадили в одну из машин, рядом сели военные, вооруженные пистолетами. Нас повезли на Литейный проспект. Когда я еще был на воле, обратил внимание на красивую пристройку к старой тюрьме – дому предварительного заключения (ДПЗ). Люди всегда старались обходить это здание, облицованное красным гранитом, даже переходили на другую сторону улицы. Заключенных и арестованных подвозят не к парадному подъезду, а с черного хода, к старым тюремным воротам. Через эти ворота в свое время провозили В.И. Ленина. Отсюда он отправился в ссылку. Об этом я шепнул на ухо жене, хотел ее приободрить. И вот, снова в эти ворота въезжают десятки машин. На сей раз в тюрьму доставляют большевиков, но теперь уже при большевистской власти. Всякие парадоксы случаются в истории. Действительно, с точки зрения нормальной логики было трудно объяснить происходившие чудовищные события. Например, в 1878 году Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова – это была месть за издевательство над заключенным Боголюбовым. Присяжные заседатели на открытом суде высказались за освобождение Веры Засулич по тем соображениям, что ее выстрел явился актом справедливого протеста. В то время председателем петербургского суда был знаменитый юрист А.Ф. Кони. Он и вынес решение об освобождении революционерки Веры Засулич. И это происходило во время абсолютной монархии, в период, когда царское самодержавие усиливало репрессии против революционеров. А что происходит в декабре 1934 года? Сотни тысяч невинных людей арестовывают, их привозят в ДПЗ для следствия. Какое отношение эти люди имеют к акту убийства Кирова? Ровно никакого. Где же закон, о каком праве может идти речь? Нет ни закона, ни права. Там, где действует произвол, капризы и страх диктатора, не может быть ни закона, ни права, есть лишь грубая сила и безумие властителей. Пройдут годы, не станет тирана, на ХХ-ом съезде генеральный секретарь ЦК Хрущев сделает попытку поднять занавес кремлевской тайны, раскроется, что убийство Кирова – дело рук Кремля. Будут говорить о нарушении законности, нарушении ленинских норм, начнется скучная возня с реабилитацией невинно осужденных. Но никто не захочет подумать, что культ личности, нарушение законности, отсутствие элементарных прав человека связано с диктатурой одной партии, более того, с диктатурой небольшой группы внутри ЦК партии. Никому не приходит в голову мысль, что трагедия может повториться, если народ будет бесправен.