В Севастополе готовилось вооруженное восстание рабочих и моряков Черноморского флота против барона Врангеля. Восстание должно было быть приурочено к наступлению частей Красной армии на Юго-Западном фронте. Подпольная организация Екатеринослава поручила мне наладить связи с подпольщиками Севастополя. Путь по железной дороге проходил через Синельниково, Александровск и Токмак, где размещались части «Дикой дивизии» Шкуро. На станции Синельниково я должен был пересесть на поезд, который шел из Харькова до Севастополя. Я был одет в студенческий костюм, на голове у меня была фуражка с зеленым околышком, а в паспорте значилась фамилия, которую я получил в период подполья. В вагоне было много солдат, мелких купцов и молодых людей, распевавших патриотические песни и поднимавших тост за единую и неделимую Россию, за славного генерала Деникина, барона Врангеля и союзников. Я растворился в этой массе пассажиров, но внимательно прислушивался к разговорам. Один молодой прапорщик, тоже участвовавший в попойке золотой молодежи, держа стакан водки, докладывал: «Добровольческая армия подходит к Москве, и скоро жид Лева Троцкий будет висеть на телеграфном столбе».
На станции города Александровска в вагон вошли офицеры и стали проверять документы пассажиров. Один из них, на рукаве которого красовалось изображение человеческого черепа, подошел ко мне и попросил предъявить документы. Когда я вручил ему свой паспорт, он внимательно посмотрел мне в лицо и приказал произнести слово «кукуруза». Я произнес это слово с таким напряжением, что буква «р» раскатисто прогремела. Офицер вернул мне мой документ и пошел дальше. Опасность миновала. Больше всего я боялся обыска, так как в моем чемоданчике с двойным дном находились зашифрованные материалы. Поезд тронулся. Я посмотрел в окошко вагона на тот город, где прошло мое детство.
В 6 часов вечера я прибыл в Севастополь. Сошел с поезда и с независимым видом двинулся к центру города, Нахимовскому проспекту. Вначале город не произвел на меня должного впечатления: небольшие домики, мусорные ямы, крутые склоны в верхней части города, караимы, у которых на головах красовались фески, мелкие торговцы рахат-лукумом — все это было обычно. Но вот передо мною открылось в панораме Черное море в лучах заходящего солнца. В своей жизни я впервые видел море и, забыв о цели своего приезда, долго любовался необозримым водным пространством. С правой стороны, на небольшой площади, окруженной казенными домиками, я увидел памятник Нахимову, русскому адмиралу, герою севастопольской обороны, соратнику знаменитого Корнилова. Налево от памятника раскинулся прекрасный Приморский парк. Этот парк расположен в огромной бухте, где стояло много кораблей с различными национальными флагами. На Приморском бульваре и Нахимовском проспекте разгуливало много врангелевских офицеров. Моряки ходили целыми группами и распевали какие-то иностранные песни. Но меня удивляло, что в городе было абсолютно спокойно и на улицах нельзя было встретить ни одного пьяного матроса. Торговали яблоками, грушами, апельсинами, урюком. Продавцы зазывали звонкими голосами покупателей. Девушки и дамы, веселые и хохочущие, в соломенных шляпках с лентами громко разговаривали и кокетничали с морскими офицерами. При виде этой пестрой толпы не верилось, что Севастополь находится на пороге радикальных перемен. Мне даже казалось, что только одному мне известно о скорых переменах в этом знаменитом приморском городе, в это время оказавшемся оплотом всех сил, выступающих против революции.
Однажды, сидя на берегу моря возле Приморского парка, я увидел девушку, почему-то напомнившую мне библейскую Юдифь. Она сидела и любовалась морскими просторами. Я решил с ней познакомиться, выдавая себя за студента. Вначале я заговорил с девушкой о погоде, сказал дежурную фразу:
— Какой чудесный день, правда, мадемуазель?
Она ответила:
— Особенно у нас в Крыму, когда синее небо отражается в воде Черного моря.
Вот так и познакомились. Девушку звали Аннет, фамилия Шпицглюз. Она сказала, что отец ее хорошо известен в городе, он богатый человек, ему принадлежит большой каменный дом на Нахимовском проспекте. Мы заговорили о литературе, музыке и живописи. Я упомянул Айвазовского, напомнил девушке, что этот маринист родился в Феодосии, что он написал «Лунную ночь в Гурзуфе». Затем я начал высказываться о картине «Девятый вал», даже сказал, что те, кто может бороться со стихией океана, будут успешно бороться и с трудностями в повседневной жизни. Затем я решил поразить новую знакомую латынью и знанием немецкого языка. Без всякой связи с предыдущим я что-то произнес из речи Цицерона в римском сенате, а затем переключился на стихи и с чувством прочитал на немецком языке несколько стишков из «Путешествия по Гарцу» Генриха Гейне. Аннет сказала, что любит приключенческие сочинения и фантастику. Она прочитала всего Жюля Верна, Герберта Уэльса. Толстовскую Наташу Ростову она считала скучной, а Анна Каренина приводила ее в восторг. На Приморском бульваре мы провели довольно много времени, ели мороженое. К нам присоединился молодой прапорщик, знакомый Аннет. Мы с ним разговорились, он оказался довольно смышленым и свободолюбивым человеком. Втроем мы вышли из парка и направились к дому Шпицглюз. Аннет просила меня зайти в дом и познакомиться с ее семьей, но я отказался, сославшись на то, что обещал своим родственникам прийти в определенное время. На самом же деле я не мог решить вопрос, позволено ли мне общаться с буржуазной семьей. Я должен был посоветоваться с Бабаханом, с которым встретился ранее, руководителем крымской большевистской подпольной организации. Когда я рассказал ему о моем романтическом знакомстве, он расхохотался, а потом сказал, что он хорошо знает миллионера Шпицглюза как человека либерального. У Шпицглюза собираются люди, критически относящиеся к барону Врангелю, и будет интересно там кое-что узнать. В этот вечер мы до глубокой ночи говорили с Бабаханом о многом. Он был участником революции 1905 года, он знал всех основных руководителей той революции, представлявших самые различные политические течения. Мне было очень интересно узнать от участника тех событий как о подробностях, так и о глубинных противоречиях, которые уже в те времена раздирали царскую Россию. Бабахан считал, что уже в 1905 году в России все слои общества желали освободиться от деспотизма самодержавия. Много интересного Бабахан рассказал мне о Троцком. В 1919 году никому не приходило в голову противопоставлять Троцкого Ленину. Мы знали о некоторых разногласиях между Троцким и Лениным по организационным и тактическим вопросам и никогда не предполагали, что впоследствии эти разногласия будут раздуты до гиперболических размеров.
От Бабахана я узнал, что именно Троцкий был главным вдохновителем и руководителем революции 1905 года, что он возглавлял Петербургский Совет рабочих депутатов. Бабахан говорил о таланте Троцкого, его колоссальной популярности среди питерских рабочих. Я узнал, что Троцкий перед высылкой в Березово сидел в Петропавловской крепости. По пути в Березово Троцкий совершил побег и эмигрировал в Европу, затем в Америку.
— Я уверен, — сказал Бабахан, — что под руководством этого гениального политика и организатора Красной армии будут разгромлены все внешние и внутренние враги социализма.
Я опять встретился с Аннет Шпицглюз, она пригласила меня в гости. В большой столовой за столом, покрытым белоснежной скатертью, сидела группа веселых молодых людей, среди которых выделялся довольно пожилой человек с огромной, с проседью, патриархальной бородой и гривой каштановых волос. Лицо у этого чеовека было смуглым, почти бронзового оттенка. Большие темно-карие глаза, как у Аннет, но печальные, грустные, и трудно было объяснить причину печали этого преуспевающего человека. Пожав мне руку, отец семейства назвал себя Соломоном Исааковичем. Это был крупный, известный на всем Крымском полуострове торговец, обладатель не только собственного дома, но и красивой парусной лайбы. Рядом с Соломоном Исааковичем сидела его старшая дочь. Стоило посмотреть на эту женщину, чтобы сразу понять, что не Аннет, а Рахиль — так ее звали — является притягательным центром севастопольской золотой молодежи. Я пожал руку Рахили и сразу же пришел в восторг от ее необыкновенной внешности. Это была какая-то величественная и гордая красота. Вначале она показалась мне даже надменной, но позже я понял, что первое мое впечатление было обманчивым. Меня усадили между отцом семейства и Аннет. Напротив меня сидели два офицера, один из них в костюме моряка. Рядом с этим морским офицером сидела Рахиль. Офицеры держали себя с Рахилью исключительно галантно, не позволяли себе никаких вольностей. Видно было, что они не могут оторвать глаз от старшей дочери Шпицглюза. Очень скоро я убедился, что она не только красива внешне, но исключительно интересный человек и пикантная женщина. Рахиль около пяти лет прожила за границей, слушала лекции в Сорбонне и Пражском университете. Совершенно свободно говорила по-французски и по-немецки. Держала она себя очень просто, часто бросала остроумные фразы в сторону своих обожателей. Вероятно, Рахиль сознавала свое превосходство, она смотрела на офицеров немного с иронией — и это поднимало ее в моих глазах. Аннет шепнула мне на ухо: «Не бойтесь любоваться моей сестрой, она всем нравится». Я ответил ей тоже шепотом: «У вашей сестры черты библейской Рахили, описанной в Пятикнижии Моисея». Аннет расхохоталась. Ее раскатистый смех заразил всех сидящих за столом. В столовую вошли еще три офицера, один прапорщик и два подпоручика. Это были высокие, красивые парни с хорошими манерами воспитанных молодых людей. Я подумал, что попал в настоящее логово белогвардейцев и сочувствующих им членов семьи крупного капиталиста. Но дальнейшее показало, что и на сей раз я ошибся и что не всегда можно доверяться первому впечатлению. После того как все уселись за стол и выпили по большому бокалу французского шампанского (вино, как и оружие, в Севастополь поставляли французы), начался непринужденный разговор, из которого я смог заключить, что в этом доме нет поклонников барона Врангеля. Отметил также, что не провозглашали тосты во славу генерала Деникина, барона Врангеля и их западных союзников. Глава семьи, Соломон Исаакович, высказал интересную мысль, к которой все отнеслись с большим вниманием.
Он говорил:
— Даже такой полководец, как Наполеон, был плохим коммерсантом… Он совершенно не считался с интересами торговли и промышленности… ему только доставляй лошадей, продовольствие солдатам, а до остального ему дела нет.
Все встретили это замечание с улыбкой. Морской офицер бросил фразу:
— Осложнения и даже полный развал в промышленности и торговле происходят во время революций, например, так было во Франции в 1789–1793 годах, пока орудовали якобинцы.
То же происходит сейчас в России в связи с двумя революциями.
В ответ Рахиль, сверкнув своими черными глазами, начала развивать такую мысль:
— Революцию невозможно остановить, как невозможно остановить начавшееся землетрясение или извержение вулкана. А способствуем приближению революции мы с вами, господа, мы слишком высокомерно смотрели на народ и жили только для удовлетворения собственных потребностей. А уж о доме Романовых и говорить нечего. Самодержавие более, чем кто-либо, приблизило революцию.
Один из подпоручиков, сидевший рядом с Рахилью, поддержал свою соседку и от себя добавил:
— Приходится только сожалеть, что революции не останавливаются на первой фазе, свергая абсолютизм, революции в то же время пробуждают все темные силы общества, которые примыкают к ней не во имя идеи свободы, а ради своих личных, своекорыстных интересов… это присуще любой революции, но особенно, когда за революцией следует диктатура.
Меня поразила глубина мысли, высказанной офицером. Я не мог сдержаться и подал реплику:
— Но ведь все революции происходят потому, что в обществе есть люди угнетенные, бесправные, голодные. И поэтому неудивительно, что материальные интересы во всех народных движениях играют первостепенную роль… мы с вами сыты, одеты, над нами не висит Дамоклов меч постоянной нужды, поэтому нас в революции больше привлекают проблемы духовные и нравственные.
Я сам испугался своего высказывания, подумал, что присутствующие могли догадаться, что я марксист и большевик. Против всякого ожидания мне аплодировали, а Рахиль метнула в мою сторону горячий взгляд. Аннет подтолкнула меня локтем, как бы ободряя, а затем сказала:
— Вы еще не знаете, какова моя старшая сестра, ведь она училась в Европе и встречалась там с русскими эмигрантами.
В разговор вмешался старший Шпицглюз, внимательно слушавший, что говорила молодежь. Он сказал:
— Да, в России нечего было ждать, чтобы революция приняла цивилизованный характер… в России попирались не только элементарные права народа, но и права деловых людей, стремившихся вывести Россию из трясины экономической отсталости. Все сидевшие за столом внимательно слушали патриарха, крупного торговца хлебом, имевшего свои денежные вклады во многих европейских банках. И хотя этот крымский Ротшильд принадлежал к классу, находящемуся далеко от неимущих слоев народа, я подумал, что он хорошо понимает, что происходит в России. Весь облик старшего Шпицглюза вызывал симпатию, у меня не было сомнений, что он человек благородный. Аннет рассказала мне, что ее папа в молодости был революционером, отбывал ссылку в Сибири, бежал и эмигрировал за границу, где закончил коммерческий колледж, завел небольшое собственное предприятие, а уже в Россию прибыл крупным предпринимателем. Шпицглюз побывал в Индии, США, Китае. В Россию он вернулся в 1895 году и занялся экспортом зерна в Европу. А еще я узнал, что Шпицглюз построил в Севастополе дом для престарелых, материально поддерживает еврейских детей, обнаруживших способности в музыке и науке.
Мне все стало ясно, особенно когда он вскользь бросил фразу:
— Когда-то и я был якобинцем, даже читал «Капитал» Маркса, и это, пожалуй, была лучшая пора моей жизни.
Я осмелился задать вопрос Соломону Исааковичу. Вопрос был опасный:
— Как вы, Соломон Исаакович, относитесь к барону Врангелю?
Ответ был неожиданным:
— Я отношусь к нему, как и ко всем баронам… это халифы на час… не бароны, а деловые люди должны управлять такой огромной и богатой страной, как Россия.
Я осмелел и задал еще один вопрос этому удивительному человеку:
— Как вы оцениваете большевиков, считаете ли их деловыми людьми?
И опять ответ оказался нестандартным.
— Мне импонирует, что во главе большевиков кроме Ленина стоят такие люди, как Троцкий, Свердлов, Каменев и другие. Это, с одной стороны, даст повод таким антисемитам, как Шульгин, Пуришкевич, Марков 2-й заявлять, что евреи привели Россию к революции, но с другой, это как будто должно дать гарантии, что дело Бейлиса больше не повторится. Может быть, наконец, человечество одумается и перестанет преследовать народ, который никогда и никому не приносил вреда. Разгладив свою курчавую бороду и посмотрев своими печальными глазами в сторону офицеров, Соломон Исаакович сказал:
— Евреи, как и древние христиане, народ гонимый, преследуемый, и если ты действительно революционер, а не маскируешься под революцию, то должен к этому народу отнестись дружелюбно и помочь поднять ту часть еврейства, которая кровью сердца описана Шолом Алейхемом. Среди евреев много талантливых людей, немало богачей, но слишком много несчастных, перебивающихся с хлеба на квас. Все это было сказано очень просто, но в глазах говорящего было столько скорби, что все невольно опустили головы. Мы все находились под влиянием искренней исповеди мудрого человека. И все же я спросил, почему Соломон Исаакович помогает только еврейским молодым талантам. Он привел весьма убедительный довод:
— Потому что русскому таланту легче пробить себе дорогу в консерваторию, Академию художеств или науку, совсем другие возможности у евреев с их процентной нормой.
Я ночевал в доме Шпицглюзов. Утром попрощался со всеми членами семьи. Соломон Исаакович задержал мою руку в своей, посмотрел мне в глаза и сказал:
— Пишите нам иногда, помните, что моя семья всегда с радостью предоставит вам приют, когда вы снова окажетесь в Севастополе. Мне показалось, что этот прозорливый человек каким-то внутренним чутьем разгадал мою тайну. Я немного растерялся. В это время порывистая Рахиль подошла ко мне и поцеловала в лоб. До выхода на улицу меня проводила одна Аннет, она крепко пожала мне руку и пригласила навещать ее. Бабахан встретил меня с тревогой, так как я его не предупредил, что могу остаться ночевать у Шпицглюзов. Я подробно рассказал ему о прекрасном семействе, о настроениях врангелевских офицеров и о моих думах.
