Обучение в Московском Университете 1921 год

Володю Яцика, Пашу Кунину, меня и еще одну группу рабфаковцев вызвали к директору Звягинцеву. Директор нам всем объявил, что мы выполнили всю программу средней школы, а посему нам вручают удостоверения об окончании рабфака и направляют для дальнейшего обучения в высшую школу, то есть в Московский университет. Трудно передать, какая это была для нас счастливая минута.

Меня тянуло и на медицинский факультет, и на физико-математический. Все же сначала я решил поступить на факультет общественных наук. Общество в это время жило напряженной жизнью, революция открыла новые горизонты перед народом — и мне хотелось глубже проникнуть в законы социального развития.

В 1921 году большая группа старых профессоров покинула университет, им разрешили выехать за границу. Эмигрировал и профессор Кизеветтер, кадет, друг Милюкова. Помнится, он демонстративно приходил на кафедру в потрепанном пальто, снимал с плеч мешок, в который он складывал профессорский паек. Но читал лекции Кизеветтер блестяще, я прослушал у него несколько лекций о декабристах. Кизеветтер считал декабристов последними русскими революционерами, декабристы, по его мнению, шли в революцию не ради материальных благ, а во имя гуманных идей. Эти слова Кизеветтера сопровождались аплодисментами довольно большой части аудитории. Мне еще удалось прослушать лекции по теории права профессора Петражицкого. Застал я еще и философов Ильина и Шпета.

Московский университет в 1921 году еще сохранил свою независимость и старые традиции. Были еще вольнослушатели, вечные студенты. В студенческом клубе на Никитской еще велись горячие дискуссии со студентами — меньшевиками, эсерами, анархистами и даже кадетами. Диспуты у нас часто доходили до кулаков, этим они и заканчивались. Никому из нас не приходило в голову апеллировать к власти в борьбе с нашими оппонентами. Но когда решались какие-либо принципиальные вопросы, и особенно организационного характера (выборы в Советы, в студенческое бюро), мы часто прибегали к непозволительным мерам, чтобы завоевать большинство студентов. Какие же это были меры? Мы приглашали на собрание рабфаковцев, создавалось большинство и таким образом одерживали «победу». Студенты нам кричали: «позор», «шарлатаны», «деляги». Мы на эти крики не обращали внимания, но лично я чувствовал какую-то неловкость.

В Московском университете еще сохранилась группа студентов, пришедших из состоятельных семейств. Но надо сказать, эти студенты не кичились своей знатностью и образованностью. Наоборот, они держали себя весьма демократично, старались помочь отстающим студентам. Бывшие гимназисты иногда подчеркивали свое превосходство перед рабфаковцами. Они любили читать латинские стихи Овидия, Сенеки, цитировали Цицерона. Бывшие реалисты больше любили похваляться знанием математики, физики, химии.

Я не ограничивался слушанием лекций профессоров, читавших на факультете общественных наук. Я с огромным интересом слушал лекции по анатомии профессора Карузина, лекции по химии профессора Реформатского, по физике — профессора Лазарева. Когда лекции по политической экономии читал А. Богданов, студенты занимали места в богословской аудитории за два часа до начала лекции. С большим интересом мы слушали лекции Любови Исааковны Аксельрод, лекции М. Н. Покровского, Н. И. Бухарина и Исаака Рубина. Курс права нам читал профессор Рейснер, отец писательницы Ларисы Рейснер. Конституцию читал Стучка. Логику - профессор Шпет, но читал так скучно, что мы решили установить очередь во время его лекций, чтобы его не обижать, так как в противном случае ему пришлось бы читать свою логику перед пустым залом.

Как-то в нашем университете разыгрался скандал. Студенты-медики распространили слух, что профессор анатомии Карузин берет взятки за зачеты и экзамены. Это был высокий сухощавый старик с седенькой бородкой, производившй впечатление ученого-идеалиста. Достаточно было посмотреть на него, чтобы сказать: «Нет, такие люди не могут быть взяточниками». Я с удовольствием посещал его лекции нетолько потому, что хотел познакомиться с анатомией человека, а может быть, еще и потому, что имел какую-то склонность к медицине. Группа студентов-медиков старших курсов перед Новым годом где-то достала дефицитные продукты, их отдали жене профессора. Конечно, все это держалось в тайне от профессора, жена его скрыла этот дар, зная щепетильность своего мужа в этих вопросах. Но студенты, плохо знавшие анатомию и получившие «неуды» на зачетах, ухватились за этот внешний повод и раздули его. Беда в том, что не только студенты, но даже часть преподавателей поверили этой злостной клевете. На собрании актива было принято решение устроить общественный суд над профессором Карузиным. Профессор политической экономии, бывший юрист, даже дал согласие выступить на процессе в качестве прокурора. Есть обвинитель — будут и «свидетели». Когда о позорном процессе над Карузиным узнали студенты старших курсов медфака, биологи, они решили устроить демонстрацию в защиту Карузина. Дело приняло политический характер. Демонстрация студентов прошлась по Моховой улице, по Никитской с плакатами и лозунгами: «Протестуем против издевательств над учеными», «Убрать из университетов студентов-клеветников». Конечно, соответствующие органы, вместо того чтобы урезонить этих клеветников, немедленно связали эту демонстрацию с происками меньшевиков, эсеров, кадетов и вообще контрреволюционеров.

Группа студентов, считавшая эту комедию с Карузиным позорным фактом, открыто выступила против клеветников. К этой группе примыкали Володя Яцик, Мария Соркина, Паша Кунина, Виноградская, Полина Лавлер и другие. Мы поставили этот вопрос на бюро ячейки и на заседании Совета студентов.

На этих заседаниях в адресу нашей группы были брошены такие реплики: «гнилые либералы», «оппортунисты», «мелко-буржуазные сантименты». Кстати, нас поддерживала та часть студенчества, которая еще продолжала носить красноармейские шинели и буденновки. Все же мы остались в меньшинстве, клевета и так называемое общественное мнение, как это часто бывает, взяли верх над понятием о чести и над логикой.

Мы ринулись в общественные организации, чтобы остановить комедию суда над Карузиным. Отправились в Народный комиссариат просвещения, но А. В. Луначарского там не оказалось, а с другими чиновниками по этому вопросу мы не хотели разговаривать. Пришли в Московский комитет партии. Заворготделом товарищ Иванов нам ответил: «Надо считаться с большинством, если большинство студентов стоит за общественный суд, значит тут что-то есть…»

Дело Карузина оставило след, некоторые преподаватели отгородились от студенчества. Но были и другие, которые сблизились со студентами, это была та часть профессуры, которая стремилась передать свои знания молодому поколению. Некоторые профессора стали приглашать студентов к себе домой. Мне приходилось бывать дома у А. Богданова, Л. Борового, у профессора физики А. К. Тимирязева, сына Климента Аркадьевича Тимирязева. В домашних условиях, вне кафедры, раскрывались интересные стороны наших преподавателей. А. Богданов убеждал меня бросить философию и серьезно заняться естествознанием и политической экномией. Он бросил такую фразу: «Там, где существует диктатура одной партии, философия не может процветать, она требует полной свободы мысли». На всю жизнь я запомнил эту реплику, Богданов оказался провидцем. Вообще этот талантливый ученый поражал не только огромной эрудицией во многих областях знаний, но и своей романтической чистотой, порядочностью, глубокой любовью к молодежи. А. Богданов основал институт переливания крови, стал его директором. И закончил он свою жизнь, как величайший альтруист, отдав свою кровь больному студенту. Я настолько проникся доверием и уважением к этому необыкновенному человеку, что на время стал богдановцем. Как-то мы с Богдановым беседовали о книге Маха «Анализ ощущений». Богданов сказал, что он у Маха не находит ни идеалистического субъективизма, ни реакционности, ни фидеизма. Это был прямой намек на неправильное толкование эмпириокритицизма марксистами, в том числе и Лениным. Он откровенно говорил, что в ленинской критике больше политики, чем философии. Надо сказать, что многие философы-марксисты встречали в штыки не только эмпириокритицизм, но и кибернетику, и генетику просто в силу того, что эти передовые отрасли знаний были для них труднопонимаемы.

Бывая на квартире у А. К. Тимирязева, я тоже узнавал много интересного. Тимирязев отрицал теорию относительности Альберта Эйнштейна, отстаивал принципы классической физики. Когда я спросил его, не противоречит ли теория отноительности классической физике, он ответил: «Нельзя путать философию природы с экспериментальной физикой». Он считал Эйнштейна не физиком, а философом. Более того, Тимирязев считал, что Эйнштейн, как и немецкий философ Кант, отрицает объективность времени и пространства и тем самым становится на позиции агностицизма.

Много вечеров мы с профессором Боровым обсуждали интереснейшие вопросы. В беседах с ним некоторые проблемы открывались для меня с новой, совершенно неожиданной стороны. Я ощущал, как расширяется мой кругозор, появляется способность рассматривать любую сложную проблему с разных сторон. Нужно отметить, что в 1921 году в Московском университете многие профессора еще хранили традиции свободы научной и философской мысли, еще были далеки от догматизма и ортодоксии. В этот период я крепко усвоил простую истину: не может быть свободы народа там, где нет различия мнений, где культивируется какой-то один принцип. Для меня становилось понятным, что узурпаторы могут дать народу хлеб, хотя тоже не всегда, но никогда не дадут свободу. Когда я говорю о народе, имею в виду не только крестьянина, идущего за плугом, и рабочего, стоящего у станка, но и интеллигента. Интеллигенцию тоже легко купить, она тоже будет служить любому культу, если ее подкормить.